Повести
Шрифт:
По улице из больницы шла Марийка.
Вышел ей навстречу.
— С дежурства? Присядь, посиди минутку. Тянет меня к людям, которые Веру знали. А тебя Вера любила.
— Я ее и сама любила.
— Ее все любили, — опечаленно сказал он. — И нашелся же негодяй… Своими бы руками… И какая неповоротливая у нас милиция! Не поймешь даже, то ли ищут, то ли нет.
— Ищут, Степан Васильевич. Вчера со мной один разговаривал.
— Вот-вот, только и делают, что разговаривают. Ну что ты им можешь сказать?
— Это верно, — согласилась Марийка. — Помочь им нечем. Дневник отдала. Да что дневник!
— Дневник?
— Ну. Вера Михайловна его в столе держала.
— Правильно сделала. Ну иди, отдыхай. — Положил руку на ее плечо, подтолкнул легонько.
Будь его воля, не подтолкнул бы, а толкнул, чтобы она в канаву опрокинулась. Услужила, подлая девка! Что написано в том дневнике? Ведь думал — сожгла или разорвала, выбросила. А она его там хранила. Значит, писала что-то такое, что надо было утаить. Но что? Ничего определенного она не знала. Но о многом могла догадываться. Бабы, как собаки, не умом, чутьем берут.
В город пошел утренний автобус. За стеклами окон маячили лица людей. Вот и ему бы сесть, уехать отсюда… А нельзя. Это-то как раз и может навести на размышления. Наоборот, надо мозолить глаза милицейским. И держать ушки на макушке. В случае чего — убраться всегда можно. Но это уже в самом крайнем случае.
Направился в гостиницу. Соня и Баторов сидели на кухне, разговаривали с Агафьей Платоновной. Увидев его, они замолчали.
— А я опять к вам. — Сел на стул, достал сигареты, предложил: — Курите, пожалуйста. А где Зыков?
— В район уехал. — Баторов распечатал свою пачку сигарет.
И в этом жесте, показалось, содержался некий вызов. А может быть, это было обычное милицейское высокомерие. Зыков, тот хитрее, скрытнее. А Баторов молодой, глупый… Что ж, возможно, это и к лучшему.
— Что-нибудь новенькое есть?
— Трудно сказать. — Баторов старательно разминал сигарету.
— Вы уж поверьте Мише: ему действительно трудно что-либо сказать. Подозреваемых много, а обвиняемого все нет, — сказала Соня. — Я к вам идти собралась. У вас есть фотографии Виктора Сысоева?
— Фотографии Виктора? — переспросил он, выгадывая время.
С чего это она заинтересовалась Виктором? Наверное, дневник читала. Уж там он, наверное, через строку упоминается. Проклятая баба, нашла занятие — свою жизнь описывать. Тоже мне, личность! Что же она там понаписала? Какой ерунды наворочала?
Думал о ней как о живой, с прежней, годами накопленной ненавистью.
— А зачем вам фотографии Виктора? Или и другие нужны?
— Можно и другие. Просто взглянуть хотела.
— Я могу принести альбом. Или домой ко мне зайдите.
— Нет, лучше сюда принесите.
Теперь Соня смотрела на него без прежней веселости, серьезно и озабоченно, словно искала что-то в его лице и не находила.
— Послушайте, вам жилось трудно? — внезапно спросила она. — Только честно.
Агафья Платоновна всплеснула руками.
— С чего трудно-то будет? С Верой-то Михайловной! Если с такой женой трудно, то с какой легко будет? И обходительная, и работящая.
— Я не о том, — с легкой досадой сказала Соня.
А о чем, уточнять не стала. И как-то вдруг оказалось, что разговаривать больше не о чем. Соня определенно стала сдержаннее, он уже не чувствовал в ней прежней трепетной уважительности, безоглядного желания изобразить его личностью страдальчески-героической. «Наплела, конечно, наплела-таки что-то, подлая баба!» Будь в дневнике сплошные невинные глупости, вроде записей о погоде, характера поноса у какого-нибудь Ванюшки или Петрушки, дневник бы ему отдали. А тут — помалкивают.
В другое время он постарался бы растормошить их, закрутить разговорами и постепенно выудил бы, если не все, то многое из того, что им известно, но сейчас просто не было сил. Пошел домой, пообещав зайти еще раз, принести фотографии.
Дома лег на диван. Что его так сильно растревожило? Ну хорошо, дневник… Что она могла написать? Ничего конкретного о его сомнительных, с ее точки зрения, делах она не знала. Хватило в свое время сообразительности держать ее подальше от своих тайн. Их взаимоотношения? Тут, понятно, она могла порезвиться. Пусть так. Опять же у него хватило сообразительности признаться милицейским, что никогда не сгорал от любви к ней. А раз такая обстановка, всякие сложности семейной жизни неизбежны. Так что ничего они не извлекут из ее писания.
Но почему же чувство, что опасность — рядом, не уходит? Чего-то он, кажется, не учитывает. Чего? Где остался конец нити, за который могут ухватиться?
Пошел в магазин. Покупателей, к счастью, не было, и он запер за собою двери на засов.
— Ты так похудел, Степа. И бледный какой!
Клава жалостливо поглядывала на него из-за прилавка. Но жалость эта шла от ума, не от сердца. В своем белом накрахмаленном халате, в белом же чепчике она представлялась воплощением невинности. Румянились щеки, на лбу кудрявилась кокетливая прядка волос. Она хорошо спала, ее не мучили кошмары, ее не одолевают тяжелые думы. Что бы ни случилось, она в стороне останется, отделается легким испугом.
— Вчера Зыков приходил к тебе за продуктами. Был с ним разговор?
— Был. А как же. Разговорчивый парень.
— О чем вы говорили?
— Ты что так смотришь на меня? Уж не ревнуешь ли? — Со смешком она потянулась к нему.
Он отодвинулся. Дура набитая. Нашла время…
— О чем говорили?
— А-просто полюбезничали.
— О соболях он ничего не говорил?
— Что-то говорил. Мол, слухи есть, что тут шкурку соболя можно купить запросто.
— Ну, а ты?
— А я его не глупее, ты не думай! — обиженно сложила губы бантиком.
— Не думаю. Ты всех соболей продала в Иркутске?
— Нет. Продала трем своим подружкам в нашем городе.
— Ну и дура! Говорил же тебе, не сори возле себя!
— Они просили. А что? Что случилось? — забеспокоилась Клава.
— Пока ничего…
Ах дура, дура… Зыков-то, должно быть, в город и уехал. Найти ее подружек — раз плюнуть. Ну дура, вот дура.
— Ты вот что, Клавка… Ты, если о соболях будут спрашивать, меня не впутывай. У меня ты не брала ни одной шкурки. Понятно? Умри, но не говори. Останусь незамаранным, из любой беды тебя вытяну. Вместе жить будем. Проболтаешься — вместе и сядем. Я-то отсижу — ничего со мной не сделается. А вот ты после тюрьмы никому не нужна будешь.