Повести
Шрифт:
— Я ему разрешил, — бросив озадаченный взгляд на Зыкова, сказал Миньков. — Мне не до него было. Я не хотел, чтобы Виктор встретился с Верой.
— Что плохого вы увидели в этой встрече?
— Нашли о чем спрашивать! — рассердилась Соня. — Бессовестный нахал этот Виктор. Ненавижу таких!
Миньков к этому ничего не добавил. По его лицу разливалась бледность, он то и дело тер ладонью лоб, бросал тоскливые взгляды по сторонам.
— Что-то, братцы, ко сну потянуло. — Зыков встал, помахал руками. — Пойду обозрею окрестности.
— Я тоже пойду, — сказал
— А вы, Степан Васильевич? — спросила Соня.
— Я посижу тут. На лес насмотрелся. Во сне и то одни деревья снятся.
— Тогда и я с вами останусь, — решила Соня.
Пошли по знакомой уже тропе. Зыков шагал впереди, оставляя на земле заметные вмятины. Сухие сучья и ветви с треском ломались под его тяжелой поступью.
— Тебе бы зверей скрадывать, — пошутил Миша.
Зыков не отозвался на шутку, но сбавил шаг, пошел рядом, рукой отводя от лица ветви.
— Ну, как отдых? Доволен?
— Больше чем доволен. День начисто ухлопали.
Над тропой шумливой стайкой пролетели кедровки. Заметив людей, резко снизились, закружились, оглашая лес истошными криками, хлопаньем крыльев. На тропу откуда-то выскочил бурундучок, видимо, напуганный их криками, присел на задние лапки, стрельнул туда-сюда бусинками-глазами, отчаянно свистнул и скрылся под валежиной. Зыков посвистел, пытаясь подражать бурундучку, но обман не удался, зверек больше не показывался.
— Хитер, зверюга! А день, Миша, кажется, не такой уж и бесполезный.
— Пользы не вижу. Наоборот. Сплошная путаница получается. Кто-то нам лжет.
— Тебя это удивляет?
— Да нет! Но должны же мы кому-то верить! Я хочу еще раз поговорить с Дымовым.
Вышли к кустам смородины. Кедровки по-прежнему кружились над головой, надоедливо стрекотали. Зыков следил за мельтешением суетливых птиц, машинально срывал с веток ягоды, по одной кидал в рот.
— Дымова пока оставим в покое. Вернемся, ты, Миша, сходишь в больницу…
Снова в вершинах деревьев прошумел ветер, и лес словно бы вздохнул, встрепенулся, стряхивая глубокое забытье.
У огня складывал свои вещи Миньков. Он с беспокойством посматривал на Байкал. Сверкающая гладь его взрыхлилась. Ветер раскачивал ветви берез, и с них в воду роем бабочек летели листья.
— Послушайте, мне не хочется уходить отсюда, — сказала Соня, обращаясь к Мише и Зыкову.
— Нельзя больше оставаться. «Баргузин» зашевелился. — Миньков принялся скатывать брезент. — Я бы и сам… Поговорил вот с вами, и на душе легче стало. Хорошие вы люди…
XXVIII
А на самом деле этот день не принес Минькову душевного облегчения. Напротив, вконец измотал его. От водки или от нелегких разговоров разболелась голова, и боль с тупой неубывающей силой давила на виски. Больше всего ему хотелось сейчас остаться одному. Он уже не раз покаялся, что вызвался ехать. Хотелось угодить этой очкастой стрекотухе, ее сердечное участие располагало к ней. А эти двое, особенно Зыков, все меньше нравились ему. В Зыкове раздражало и розовое лицо здоровяка,
«Баргузин» взборонил море. Пока он был еще слабый, но его холодное дыхание становилось все ощутимее, волны набирали крутизну, замелькали беляки — пенные шапки. Лодка, вознесенная на вершину очередной волны, стремительно падала вниз, глухой удар сотрясал днище. В сердце закрадывался страх, казалось, от следующего удара днище лопнет и вода захлестнет лодку, утянет ее вниз, в темную бездну. И слезы пролить по нему будет некому, разве что Тимоха поплачет после выпитой поллитровки.
Подумал об этом и сердито сплюнул в наползавшую волну. Грошовые мыслишки. Надо крепче держать руль в руках и зорче всматриваться вперед. Только и всего…
Холодные брызги дробью били по дождевику, секли лицо. Прямо перед собой смотреть было трудно. Отвернуться — нельзя.
Трудно. Но править своей жизнью и того труднее. Сколько в ней было глупого, пустого, случайного. Вот и Виктор… Друг… Дружба обычно связывает людей в чем-то сходных, а они очень разные. И дружба их всегда была странной.
Началась она давно, в бабушкиной деревне. Еще до школы. Витька был крепким, задиристым парнишкой. Его, Степку, городского слабачка, он ни во что не ставил. Но вот пошли в школу. Ученье в ту пору давалось легко, все схватывал на лету и без усилий запоминал. Иное дело Виктор. Перебивался с двойки на тройку. В классе его задиристость исчезала, он выглядел линялым, а порой и смешным. Однажды было дано задание выучить стихотворение «Поет зима, аукает, мохнатый лес баюкает…». Рассказать стихотворение выпало Виктору. Он встал у доски, бойко начал: «Поет зима, аукает…» Дальше он ничего не помнил. Повторил строку снова. А он, Степка, забавы ради возьми да и подскажи первое, что пришло в голову. «Кукушечка кукукает…» Витька не задумываясь подхватил подсказку. «Поет зима, аукает, кукушечка кукукает…» Смеялся весь класс.
А ему Витька после уроков насовал подзатыльников и сказал: «Плакать не смей. Плакать будешь, когда лучше тебя учиться стану».
Пыхтел Витька над учебниками старательно. Получив хорошую оценку, весело подмигивал: «Видал?». А что «видал»? Оценка, добытая потом, зубрежкой — одно, полученная легко, играючи — совсем другое.
Тем не менее их состязание продолжалось. И не только в школе.
За деревней были озера. В них водились утки. Особенно много собиралось птицы осенью перед отлетом. Все деревенские ребята были заядлыми охотниками.
Лучший среди сверстников — конечно же, Витька.
Прибираясь в кладовой, бабушка нашла ружье деда. Керосином снял с него ржавчину, под руководством старого Пахомыча, соседа бабушки, стал учиться стрелять. Сначала лупил по пятну, наведенному углем на газете, потом и на озера вышел.
Оказалось, охота — чудо. Высоко над тобой, недостижимая, летит птица, быстр, стремителен ее полет, но легкое движение пальцем — над стволами ружья молнией взметывается пламя, грохочет гром, и птица комом валится вниз, и сам себе кажешься богом.