Повести
Шрифт:
— Вы, кажется, привозили матери мясо изюбра?
— Привозил.
— Как же вы его добыли? Карабина у вас нет.
— Карабин-то я мог и у ребят взять. А вот лицензию мне, проштрафовавшемуся, черта с два дадут. Мясом со мной поделился Максим Степной. Он по закону добыл. А дома я не смог сказать, что достукался — для матери у ребят мясо одалживаю…
Когда закончили разговор, старик, подойдя, положил на плечо Мише неожиданно тяжелую и сильную руку, пронзил острым взглядом.
— Не там копаешь, парень. О Ефимше можно думать всяко-разно, только не то, что вам мерещится.
Миша невольно отвел глаза.
— Мы ничего дурного не думаем.
— Будет брехать-то. Я сюда приехал, чтобы
Резко снял с плеча руку и ушел, не оглянувшись.
В поселок приехали засветло. Мише надо было связаться с Зыковым, и он остановил машину у поселкового Совета. Соня с ним не пошла, сказала, что поедет к Минькову, что ей пора составить о нем свое — нажала на это слово — мнение, а не полагаться на всякие разговорчики о нем.
Дежурный по отделу сказал Мише, что Зыков был у начальника, но давно уже ушел и с тех пор не показывался.
Начальника тоже нет.
Из Совета Миша вышел слегка расстроенным. Что же делать? У него было задание — поговорить с Ефимом Константиновичем. Поговорил. А дальше? Все эти дни он куда-то торопился, что-то делал, над чем-то ломал голову. И вдруг — делать нечего. Точила неприятная мысль; самостоятельно он, оказывается, делать ничего не может. Поводырь нужен. Вот Зыкову не нужен…
XXVII
Рано утром в гостиницу пришел Миньков. В строгом черном костюме, в черной же трикотажной рубашке, застегнутой наглухо, он был мало похож на того, взлохмаченного, с блуждающим взглядом, каким увидел его Миша у изголовья убитой жены. Правда, говорил он тихим, каким-то вроде придавленным голосом, взгляд серых глаз был неспокойный, словно бы что-то ищущий, но вообще Миньков держался, можно сказать, молодцом. Он не расспрашивал, как идет расследование. Стало быть, человек выдержанный, понимающий. Именно так отзывалась о нем Соня. Она вернулась от Минькова поздно вечером, была радостно-возбужденной, говорила, что не ошиблась в своих предположениях, что Миньков именно такой, каким она его представляла, что она будет последней дурехой, если не сумеет как следует использовать исключительно интересный материал. Сейчас Соня говорила с Миньковым мягко, даже ласково, за этим угадывалось ее искреннее сочувствие и нежелание ненароком причинить боль. Оказывается, она могла быть и такой — ненавязчиво предупредительной, деликатной.
— У вас какие планы на сегодняшний день? — спросила она Минькова.
— Какие у меня могут быть планы, — тусклым голосом ответил он. — Все из рук валится. Тоскливо…
— Мне хотелось продолжить беседу с вами. Если это, конечно, не очень обременительно.
— Напротив. Сидеть одному дома тошно. Может быть, пойду в тайгу.
Миньков вопросительно посмотрел на Зыкова. Видимо, ему хотелось знать, может ли он, не дожидаясь конца расследования, отлучиться из поселка. Зыков промолчал.
— В тайге бы побывать! — мечтательно проговорила Соня. — В самой глуши. Посмотреть настоящие охотничьи избушки, своими ногами промерить ваши тропы. Можно это сделать?
— Идти очень далеко. Но уголок настоящей тайги я мог бы показать хоть сегодня. На моторке до Утесов ходу часа полтора. Там тайга нетронутая…
— Чудесно! Послушайте, следопыты, отложите на денек свою деятельность, составьте нам компанию.
Миша покосился на Зыкова — не смеется ли? Легкомыслие Сони тоже должно иметь пределы. Вроде бы и умный человек, а вот сморозит же такую глупость… А Зыков с задумчивым видом почесал затылок.
— Что, Миша, может, и в самом деле?..
— Ну конечно!..
— Чайку
Миньков сходил домой, переоделся. На нем были резиновые сапоги, тяжелый дождевик, перепоясанный патронташем. Эта одежда, великоватая, нескладная, не шла ему, делала его неуклюжим, неповоротливым.
Уселись в лодку. Миньков оттолкнулся шестом от берега, крутанул подвесной мотор. Почихав, он набрал обороты, разорвал тишину торжествующим ревом. Винт вспенил под кормой воду, и лодка пошла, постепенно набирая скорость. Нос вспарывал пологие волны, отваливая на обе стороны прозрачно-зеленые пласты воды. Брызги, взлетая, секли по спине. Соня, зябко поеживаясь, придвинулась ближе к Мише. Он развернул предусмотрительно прихваченный Миньковым брезент, набросил его на себя и на Соню, обнял ее за плечи. Она что-то сказала — не разобрал из-за треска мотора, — засмеялась.
Зыков лег на носу лодки, заложил руки за голову, смотрел на белые пушистые облака. Миньков в нескладном своем дождевике топорщился на кормовом сиденье, цепко держался за рукоятку мотора, курил сигарету.
Мимо скользил берег. У воды возвышался вал разноцветных окатанных камней, за ними был желтый глинистый обрыв, из него торчали черные корни деревьев. От обрыва лес уходил в горы, к далеким вершинам, тронутым ранней снежной сединой. С другой стороны лодки стлалась пустынная гладь Байкала. Вдали синели, почти сливаясь с небом, очертания острова Ольхон. Треск мотора, отражаясь от берега, дробью рассыпался над водой. Он мешал говорить, и Миша был рад этому. Сидел притихший, вбирая в себя бодрящую свежесть воздуха, смотрел на огромный, просторный мир, отмечая его удивительную необъяснимую особенность — молчаливые зеленые горы, светлая ширь Байкала не подавляют, а словно бы приподнимают человека над суетной обыденностью, рождают желание быть щедрым, добрым, великодушным. Просто не верится, что здесь могло вызреть в чьей-то голове преступное намерение. Или внутренний мир таких людей иной? Наверное, да, наверное, он наглухо заперт в себе самом, изъеден, как загнивающее дерево древоточцем, злобой, ненавистью, завистью…
Лодка легко неслась по пологим волнам, под тонким днищем журчала и хлюпала вода, за кормой оставался беловатый след от винта. Берег становился выше и круче, местами из него выпирали каменные глыбы. Вскоре подошли к скалистому прижиму. Серый иссеченный щелями утес вздымался ввысь прямо из воды, закрывал солнце. Ни дерева, ни травинки не было на нем, лишь зеленели пятна лишаев. И каменным холодом веяло от него. Обогнув утес, лодка вошла в глубокую губу. Здесь гладь воды была без единой морщинки, в ней, как в зеркале, отражались березы и сосны. Мотор заглох, и лодка ткнулась в низкий берег. Миньков привязал ее к стволу березы, скинул дождевик и стал молча выгружаться. Выбросил топор, задымленный котел, повесил на одно плечо двустволку, на другое рюкзак, пошел к черному кругу старого огнища.
— Осмотритесь отдохните, а я костер разведу. — Он сгреб в кучу головни и обгоревшие сучья.
— Нет, — сказал Зыков. — Встречное предложение будет таким: вы с Мишей и Соней прогуляетесь по лесу, а я займусь чаеварением. Колдовать у огня — моя страсть.
— Как хотите. — Миньков зарядил двустволку, перекинул через плечо.
Вдоль берега, постепенно забирая влево, в глубину леса, тянулась малоприметная тропинка. Под ногами мягко пружинили листья и усохшая трава. Ветви деревьев смыкались над головой, сквозь них струился солнечный свет, ложился на землю желтыми пятнами. Лес хранил царственное безмолвие, здесь даже шуршание шагов казалось слишком громким, посторонним. Вышли к тихому ручейку. На его берегах густо росла смородина. Ветви гнулись к земле, огрузнев от тяжести перезревших ягод.