Повести

Калашников Исай Калистратович

— Ты что это, Степа? Зачем беду накликаешь? Да я теперь к этим шкуркам не притронусь. Пропади они пропадом!

— Я, Клава, не беду накликаю. Предостерегаю. Знай, что ответить, если спрашивать будут.

— А что мне ответить? Где я, Степа, брала соболей, если не у тебя?

В самом деле — где? Сваливать на охотников — не выйдет. На такое вранье не клюнут. Самая хитрая неправда — это полуправда.

— У Тимохи брала. Он тебе давал. И никто другой.

— А ведь…

— Запомни, что сказал. Все другое из головы

выкини.

Из магазина пошел к Тимофею.

Тот уже был в легком подпитии. Угрюмые глазки заплыли. Обородатевшая рожа — ребятишек пугать. Ни слова не промолвив, с сопением полез под стол, достал початую бутылку, нарезал хлеба, распластал луковицу, присыпал солью.

— Без меня пил?

— Угу. Внутри горит. — Разлил водку в захватанные стаканы, получилось почти по полному. — Зря мы, Степа. Исказнился.

— Мы? Из-за тебя же все. И ты же… Один.

Ему сейчас и в самом деле стало казаться, что во всем виноват этот алкаш и безмозглый кретин. Что зайца, что человека убить… И откуда берутся такие? Их надо в малолетстве, в зыбках удавливать! Нечего им делать на этом свете!

Злость росла, ширилась, и была она желанной, как искупление.

Тимофей обеими руками взял стакан, поднял голову и в открытый рот, как в воронку, вылил водку. Из своего стакана Степан перелил водку в его, себе оставил всего несколько капель, да и те пить не стал, помочил губы, отодвинул. А Тимофей даже для приличия не отказывался, выдул все, покосился на пустую бутылку, принялся жевать луковицу.

— Что же теперь будет, Степан?

— Ничего. Ни одна душа не знает. И никогда не узнает.

— Боюсь я, Степан. Шибко боюсь. Зачем они ходят ко мне? Выпытывают. Догадка есть, а?

— Говорю: не знают!

— А вроде как знают. Сердцем чую. И Веру Михайловну жалко. О ней все думаю.

— О себе бы лучше думал. Уж она-то тебя бы не пожалела.

«Выдаст, недоумок, выдаст! Чуть прижмут — все выложит». Нестерпимо захотелось выпить, забыться. Но подавил в себе это желание. Думать надо, трезво думать. Вот она, опасность, главная и единственно серьезная — Тимофей. Себя обречет на гибель и его с собой прихватит. Надо же уродиться таким балдой.

Выплеснул капли водки из стакана, зачерпнул воды, пил ее маленькими глоточками, ходил по избе. Грязные, продымленные стены были голы и убоги. Лишь у дверей висела двустволка. Взгляд все чаще задерживался на ней. Та самая. И где, интересно, прячет вкладыш — винтовочный ствол? Наверняка где-то здесь.

— Оставшихся соболишек где хранишь? Дома?

— А? — взгляд Тимофея был тусклым, отсутствующим. — Нет. Не дома. В дупле, которое показывал.

— Там, видел, ребятня хороводится. Наткнуться могут. Перепрятать надо.

— Угу. Перепрячем.

Степан поставил стакан на стол, закрыл лицо ладонями, постоял так, положил руку на широкую спину Тимофея.

— Все будет хорошо. И дом, и Марийка твоими

будут. Ты вот что… Как стемнеет, приходи к дуплу. Перепрячем соболей. Они еще пригодятся. Потом ко мне ужинать. Клавку попрошу приготовить того-сего. Посидим, поговорим, выпьем. Хорошо? А я сейчас схожу уток постреляю… В моем ружье выбрасыватель что-то ерундит. Возьму твою двустволку?

— Бери.

— Дай завернуть во что-нибудь? А та штуковина где?

Тимофей поднял половицу, достал винтовочный ствол. Так и есть, держал, вахлак, под боком.

— Пусть тут полежит. Потом тоже уберем с глаз подальше.

Разобрав двустволку, завернул ее в мешковину, сверх того в газету, обвязал бечевкой. Получился аккуратный сверток. Кто и встретится, не подумает, что это ружье.

XXXIII

После Степана в гостиницу зашел Константин Данилыч. Переговорил о каких-то домашних делах с Агафьей Платоновной, присел на табуретку, принялся набивать трубку. Спросил у Миши:

— Один остался?

— Один…

— А те двое? Или у них более важные дела объявились?

— Это как и с какой стороны посмотреть, — уклончиво ответил Миша.

— Ты и один совладаешь. Старательный. Вон какой косогор вскопал. Руки-то не болят?

— Болят. Но он не сознается, — подыграла ему Соня. — Он — личность сильная и волевая.

— Руки не беда, — сказал старик. — Была бы голова не перетружена.

— Этого, думаю, не случится, — добавила перцу Соня.

— И я так же кумекаю. Ефимшу моего прощупывать — напряжения ума не требует. Не косороться, парень. Шибко мне глупым показалось, когда вы за сына принялись.

— Извините, но вы чего-то не поняли. Приниматься за него мы не собирались.

— Понял, парень! Злился я на вас. Поехали к нему, к вам пристрял. Боялся, своими подозрениями собьете парня моего с панталыку. А ты ничего, ловкий, осторожненько с ним обошелся. Тут я и подумал: не зря ли я так-то? Ефимша мне известный и насквозь видный. А вам нет. Стало быть, проверять надо. Обиды, значит, не должно быть. Стал дальше думать уже без всякой злости: кто он, душегубец? Прикидывал и так и этак, ничего у меня не получается. И у вас, смекаю, не получится: знаете-то не больше моего, а может, и поменьше.

— Может быть, — пересиливая себя, улыбнулся Миша.

Старик, видимо, хочет втянуть его в спор. Ну уж нет, не выйдет. Не будем спорить, старик. Тем более, что ты не так уж далек от истины.

Пока старик попыхивал гаснущей трубкой, издающей сипение, Миша приготовил пилюлю для Сони. Сказал Константину Данилычу:

— Соня книгу о природе пишет. Нужны вы ей. Да беспокоить стесняется. Побеседовали бы с ней.

— Для дела я времени не жалею. Стесняться меня нечего. Сейчас я свободный, так что могу и порассказать, и кое-что показать.