Повести
Шрифт:
— Ты что это, Степа? Зачем беду накликаешь? Да я теперь к этим шкуркам не притронусь. Пропади они пропадом!
— Я, Клава, не беду накликаю. Предостерегаю. Знай, что ответить, если спрашивать будут.
— А что мне ответить? Где я, Степа, брала соболей, если не у тебя?
В самом деле — где? Сваливать на охотников — не выйдет. На такое вранье не клюнут. Самая хитрая неправда — это полуправда.
— У Тимохи брала. Он тебе давал. И никто другой.
— А ведь…
— Запомни, что сказал. Все другое из головы выкини.
Из магазина пошел к Тимофею.
Тот уже был в легком подпитии. Угрюмые глазки заплыли. Обородатевшая рожа — ребятишек пугать. Ни слова не промолвив, с сопением полез под стол, достал початую бутылку, нарезал хлеба, распластал луковицу, присыпал солью.
— Без меня пил?
— Угу. Внутри горит. — Разлил водку в захватанные стаканы, получилось почти по полному. — Зря мы, Степа. Исказнился.
— Мы? Из-за тебя же все. И ты же… Один.
Ему сейчас и в самом деле стало казаться, что во всем виноват этот алкаш и безмозглый кретин. Что зайца, что человека убить… И откуда берутся такие? Их надо в малолетстве, в зыбках удавливать! Нечего им делать на этом свете!
Злость росла, ширилась, и была она желанной, как искупление.
Тимофей обеими руками взял стакан, поднял голову и в открытый рот, как в воронку, вылил водку. Из своего стакана Степан перелил водку в его, себе оставил всего несколько капель, да и те пить не стал, помочил губы, отодвинул. А Тимофей даже для приличия не отказывался, выдул все, покосился на пустую бутылку, принялся жевать луковицу.
— Что же теперь будет, Степан?
— Ничего. Ни одна душа не знает. И никогда не узнает.
— Боюсь я, Степан. Шибко боюсь. Зачем они ходят ко мне? Выпытывают. Догадка есть, а?
— Говорю: не знают!
— А вроде как знают. Сердцем чую. И Веру Михайловну жалко. О ней все думаю.
— О себе бы лучше думал. Уж она-то тебя бы не пожалела.
«Выдаст, недоумок, выдаст! Чуть прижмут — все выложит». Нестерпимо захотелось выпить, забыться. Но подавил в себе это желание. Думать надо, трезво думать. Вот она, опасность, главная и единственно серьезная — Тимофей. Себя обречет на гибель и его с собой прихватит. Надо же уродиться таким балдой.
Выплеснул капли водки из стакана, зачерпнул воды, пил ее маленькими глоточками, ходил по избе. Грязные, продымленные стены были голы и убоги. Лишь у дверей висела двустволка. Взгляд все чаще задерживался на ней. Та самая. И где, интересно, прячет вкладыш — винтовочный ствол? Наверняка где-то здесь.
— Оставшихся соболишек где хранишь? Дома?
— А? — взгляд Тимофея был тусклым, отсутствующим. — Нет. Не дома. В дупле, которое показывал.
— Там, видел, ребятня хороводится. Наткнуться могут. Перепрятать надо.
— Угу. Перепрячем.
Степан поставил стакан на стол, закрыл лицо ладонями, постоял так, положил руку на широкую спину Тимофея.
— Все будет хорошо. И дом, и Марийка твоими будут. Ты вот что… Как стемнеет, приходи к дуплу. Перепрячем соболей. Они еще пригодятся. Потом ко мне ужинать. Клавку попрошу приготовить того-сего. Посидим, поговорим, выпьем. Хорошо? А я сейчас схожу уток постреляю… В моем ружье выбрасыватель что-то ерундит. Возьму твою двустволку?
— Бери.
— Дай завернуть во что-нибудь? А та штуковина где?
Тимофей поднял половицу, достал винтовочный ствол. Так и есть, держал, вахлак, под боком.
— Пусть тут полежит. Потом тоже уберем с глаз подальше.
Разобрав двустволку, завернул ее в мешковину, сверх того в газету, обвязал бечевкой. Получился аккуратный сверток. Кто и встретится, не подумает, что это ружье.
XXXIII
После Степана в гостиницу зашел Константин Данилыч. Переговорил о каких-то домашних делах с Агафьей Платоновной, присел на табуретку, принялся набивать трубку. Спросил у Миши:
— Один остался?
— Один…
— А те двое? Или у них более важные дела объявились?
— Это как и с какой стороны посмотреть, — уклончиво ответил Миша.
— Ты и один совладаешь. Старательный. Вон какой косогор вскопал. Руки-то не болят?
— Болят. Но он не сознается, — подыграла ему Соня. — Он — личность сильная и волевая.
— Руки не беда, — сказал старик. — Была бы голова не перетружена.
— Этого, думаю, не случится, — добавила перцу Соня.
— И я так же кумекаю. Ефимшу моего прощупывать — напряжения ума не требует. Не косороться, парень. Шибко мне глупым показалось, когда вы за сына принялись.
— Извините, но вы чего-то не поняли. Приниматься за него мы не собирались.
— Понял, парень! Злился я на вас. Поехали к нему, к вам пристрял. Боялся, своими подозрениями собьете парня моего с панталыку. А ты ничего, ловкий, осторожненько с ним обошелся. Тут я и подумал: не зря ли я так-то? Ефимша мне известный и насквозь видный. А вам нет. Стало быть, проверять надо. Обиды, значит, не должно быть. Стал дальше думать уже без всякой злости: кто он, душегубец? Прикидывал и так и этак, ничего у меня не получается. И у вас, смекаю, не получится: знаете-то не больше моего, а может, и поменьше.
— Может быть, — пересиливая себя, улыбнулся Миша.
Старик, видимо, хочет втянуть его в спор. Ну уж нет, не выйдет. Не будем спорить, старик. Тем более, что ты не так уж далек от истины.
Пока старик попыхивал гаснущей трубкой, издающей сипение, Миша приготовил пилюлю для Сони. Сказал Константину Данилычу:
— Соня книгу о природе пишет. Нужны вы ей. Да беспокоить стесняется. Побеседовали бы с ней.
— Для дела я времени не жалею. Стесняться меня нечего. Сейчас я свободный, так что могу и порассказать, и кое-что показать.