Повести

Калашников Исай Калистратович

— До финала еще далеко.

— Для вас. Но не для меня. Терпеть не могу писателей, закабаленных фактом. Нужен импульс, впрягающий в работу воображение. Остальное зависит от ума и таланта. Словом, Миша, я не сержусь. Сюжет этот можешь считать своим подарком.

Слушая Соню, он слышал и шарканье ног Агафьи Платоновны, позвякивание посуды, плеск воды, и снова его сознание как бы раздвоилось.

— Ничего себе — подарок!

— А что?

— Да то, что лучше бы такого подарка вообще не было. И твоей повести об этом случае — тоже.

— Понимаю. — Соня пустила струйку дыма, проследила, как она, сминаясь и скатываясь в облачко, поплыла к потолку. — Я тебя понимаю. Но и ты меня пойми. Убит человек. Ум мой это воспринимает. А душа нет. Это не черствость, Миша. Это естественный защитный рефлекс. Без него люди не смогли бы жить. Согласен? Вижу, что нет. Постараюсь объяснить иначе. Почитай газеты. В мире каждый день убивают — мужчин и женщин, детей и стариков. Если боль за каждого будет проходить через сердце, оно обуглится, как пронзенное током высокого напряжения. К счастью, нас защищает особенность нашего сознания. Любой человек, пока его не знаешь, пока не видел его лица, его глаз, не слышал его смеха и речи, — абстракция. Разве нет? Вот вы ищете преступника. Для вас он, признайся, тоже абстракция, не вырисовывается ни определенного облика, ни цвета волос, ни роста.

— Для меня вырисовывается другое. Преступник один. А страдают многие. Вокруг него образуется незримая, но реальная зона горя, боли, страха, ненависти, подозрительности.

— Возможно, так оно и есть. — Подумав, Соня добавила: — Не попадала в такую зону, мне трудно что-либо сказать. Но думаю, что человек, ощутив на себе тлетворное влияние этой самой зоны, всегда может выйти из нее. А вот тебе в ней работать. Трудно это?

— Трудно не это, другое…

— Что же?

Но все то, о чем он передумал в последние сутки, нельзя было изложить в двух-трех словах.

— Я знаю одно. Наша работа такова, что годится для нее не каждый. Нужны определенные качества. Я, например, этими качествами, кажется, не обладаю.

Она внимательно посмотрела на него.

— А я думала, что самоистязание — свойство нашего брата. Брось, Миша. Ты перенял у своего шефа преувеличенное мнение о родной милиции. Чрезмерное нередко становится смешным.

— Что-то не заметил, чтобы ты смеялась, когда говорила с Алексеем Антоновичем.

— Послушай, да ты колючий! Ладно, ладно, не лезь в бутылку. Ради тебя готова согласиться: лучшие умы — в милиции…

Мише не хотелось, чтобы она говорила так. Круто сменил тему.

— Как у тебя со стихами? Что-то редко печатаешь.

— Года к суровой прозе клонят, — улыбнулась Соня. — А что вам засекреченный товарищ пишет?

— Давно его не видел, — чувствуя, что краснеет, сказал Миша.

Вот еще одно последствие его ветрености и легкомыслия. Укрылся за безымянным «товарищем», а Соня, скорее всего, обо всем догадалась. От кого же, спрашивается, он прятался? От себя самого, что ли? Глупо.

— Миша! — окликнул из «мужской» комнаты Зыков. — Последний приказ такой: спать!

Соня засмеялась.

— Миша маленький, Миша мальчик, Мише надо бай-бай. — Провела ладонью по его руке, — от плеча к запястью, как бы разглаживая складки на рукаве. — У нас еще будет время. Обо всем переговорим, все обсудим. Хорошо, Миша?

XVII

Утром Соня еще спала, когда они поднялись, наскоро позавтракали тем, что осталось от ужина. На улице расстались. Зыков направился в поселковый Совет, сказав Мише в напутствие:

— Ищи, друг, ищи. Не найдешь — в Байкале утоплю.

Лопату Миша вечером спрятал на пустыре под обломками деревьев. Достал ее и пошел к своему косогору. Вода в ручье за ночь осела, он журчал ласково и приветливо. Из воды выступали разноцветные камешки. Миша постоял на мостике, послушал лепет ручья, подавляя желание спуститься к воде, перебрать руками эти камешки.

Подошли его помощники — понятые. Им, кажется, надоело перелопачивать землю, присели в отдалении, завели неторопливый разговор о чем-то своем.

Вскопанная часть косогора и впрямь напоминала картофельное поле после уборки. В мягкой земле рылись белые хохлатки под бдительным оком петуха с великолепным рубиновым гребнем. Невскопанная земля враждебно щетинилась серой травой. Движением, ставшим уже привычным, Миша всадил лопату в землю, отвалил ком, размял его пальцами. Сразу почувствовал, что работать сегодня будет труднее. Горели, саднили мозоли на ладонях, побаливали, противились напряжению натруженные руки.

Из ворот своего дома вышел Константин Данилыч, поздоровался со стариками, молча кивнул Мише и присел возле него на камень.

— Все роешь?

— Все рою.

Константин Данилыч набил табаком короткую трубку. К запаху земли, прелых листьев, гниющего дереза примешался приятный запах табака.

— А как с убийцей? Есть кто на примете?

— Пока нет. Может быть, у вас есть?

— Ишь ты!

Запавшие глаза старика смотрели осуждающе. «И что ему нужно от меня?» — недовольно подумал Миша, распрямился, тыльной стороной ладони вытер потный лоб. По тропе, придерживая ремень сумочки, перекинутой через плечо, шла Соня. Еще издали сказала:

— Опять сбежал! Послушай, мне это не нравится.

— Меньше дрыхнуть надо. Уважающие себя люди давно на ногах.

— Чем здесь занимаются уважающие себя люди?

— Ищу. Стоянку древнего человека.

— Нет, правда? — Она с удивлением оглядела перекопанную землю, потыкала в нее носком лакированной туфельки.

— Он пулю ищет, — неожиданно сказал старик. — Второй день.

— Какую пулю? А-а… — догадалась Соня и прыснула, затрясла головой. — Аналитики! Академики сыска! Ах, Миша, Миша…