Повести

Калашников Исай Калистратович

Камыши в неверном свете рани темнели грядами; над ними с коротким посвистом крыльев проносились утки. Трава, кусты были мокрыми от росы. Неосторожное прикосновение к ветке — ливнем сыплются холодные капли. Пока дошел до болота, весь промок и продрог. Нехотя разделся. Вся кожа на теле покрылась пупырышками. Он оглядел себя, остался недоволен — ощипанный селезень. Зябко поеживаясь, потихоньку пошел в воду. Она была теплой и приятно ласкала голые ноги. Подобрался ближе к камышам, надел на голову берестянку и сел на мягкое дно. Вода теперь была до горла и грела его лучше любого одеяла.

Прямо перед ним на полнеба разлилась заря. Вода плескалась пестротой малиновых бликов. Медленно, незаметно заря бледнела, становилась прозрачнее, и вдруг ее прошили раскаленные нити. Это

солнце брызнуло первыми лучами. Болото разом вспыхнуло: запылали верхушки осоки, метелки камышей, рябь воды меж камышами. Лешка позабыл, зачем пришел на болото, поднял берестянку на лоб, зажмурился от лучистых звонких красок. Впервые за все время он ощутил свое родство с этим огромным миром красок, звуков, запахов. И все, что мучило, раздражало и злило его с тех пор, как уехал из дому, показалось сейчас таким ничтожным, что даже стыдно было вспомнить, как он ныл и хныкал. Сейчас он верил, что все будет хорошо; не может быть плохо человеку, когда сверкает такой ливень красок, если человек, как любит выражаться Мартын Семенович, не размазня, не тюря. А разве он тюря? В отца пошел… — так сказал о нем тот же Мартын Семенович. Хвалит… А в кого бы ему быть, если не в своего отца? Старик, а таких пустяков вроде бы не понимает.

За камышами тяжело плюхались на воду утки, призывно покрякивали, булькались и хлопали крыльями. Отдельные звуки сливались в сплошной неумолчный гомон. Лешка толкнул со лба берестянку, затаился.

Сбоку что-то всплеснулось. Лешка повернул голову. Из-за камышей выплыла большая, толстая и важная кряква. За ней тянулись четыре утки поменьше, наверно, выводок, утята, ставшие почти взрослыми, «Тю-тю-тю, тю-тю-тю», — разговаривали утята и совали плоские коричневые носы в воду. «Кря-я, кр-р-яа», — ворчала на них утка-мать.

Между Лешкой и утками из воды торчали берестянки. «Испугаются или нет?» — подумал он. Недалеко от берестянок утка вытянула шею, повернула голову направо, налево, как бы осматривая незнакомые предметы со всех сторон. Не обнаружив ничего подозрительного, опустила клюв в воду, опрокинулась, выставив наружу острый хвост. Утята шустро обогнули берестянки, направились прямо к Лешке. Вынырнув, утка недовольно крякнула, обогнала утят и оказалась в двух шагах от Лешки. Он застыл, затаил дыхание. Прямо на него смотрели круглые в радужном ободке глаза птицы. Но и тут она не нашла ничего, что испугало бы ее, приподняла крыло, потеребила клювом перья под мышкой, еще раз посмотрела и нырнула. Лешка чуть было не бросился к ней. И ладно, что удержался. Должно быть, не найдя корма, она сразу же вынырнула. Ближе подплыли утята. У Лешки от сдерживаемого дыхания распирало грудь и шумело в голове. Медленно-медленно начал он вытягивать руки к утке, и в это самое время она нырнула опять. Он поймал ее прямо за шею. Вода вокруг него закипела, забурлила, по берестянке застучали брызги. Утята бросились в разные стороны, шлепая по воде крыльями и красными лапками, громко крякая…

XIII

Антон тоже пробовал добыть пропитание.

К соленому озерку он пришел, не имея понятия, как будет охотиться на коз. Раньше ему доводилось убивать не только коз, а и сохатых, и изюбрей, так то — с ружьем. Поймал на мушку передние лопатки, шарахнул жаканом — готово дело, любой гуран с копыт долой. Тут одна надежда — нож.

Осмотрелся. У озерка засаду устроить невозможно: кустарники, деревца растут далековато от берега. Пока пробежишь это расстояние, козы будут черт знает где. Засесть у тропы? А что, можно. Спрятаться есть где, и козы тропу не минуют. Худо, что даже малое движение воздуха по направлению к козам запросто выдаст его. Козы, они чуткие, а дух от него исходит густой и крепкий. Одежда-то вся пропиталась потом.

Антон спустился обратно в лес, нашел один из великого множества горячих родников, разделся догола, вымыл свое тело, выстирал одежду, сапоги и те сполоснул. Теперь от него не будет за километр разить прогорклым запахом.

Место для засады выбрал на повороте тропинки. Очень удобное место попалось. Из-за веток стланика он мог еще издали заметить козу и заблаговременно

приготовиться к встрече. Сел на караул под вечер. В лесу было очень тихо, время тянулось медленно. Солнце добела раскаленной сковородкой висело на одном месте, будто его привязали. Дома солнце и не замечаешь — виси оно на одном месте хоть трое суток, даже не почешешься. В избе прохладно от свежескошенной травы, натрушенной па пол, свежестью и медом пахнет. Любит Наташка пол застилать травой. Чем она сейчас занимается? На работе за коммунизм борется или дома? Какой день-то сегодня? Если воскресенье, то дома. Нарвет на грядках огурцов, луку, редиски, искрошит, заправит сметаной, натрескается как надо… Обожди же, я тебе все припомню! Я твои новые кудри расчешу, обратно раскудрявлю, дура этакая! Другая бы получала от мужа деньги и помалкивала, а то и спасибо говорила, а эта — нет, в сознательность ударилась…

Ближе к солносяду из травы поперла мошка. Не было никакой возможности сидеть тихо, смирно. Антон вертел головой, хлопал себя по щекам и шепотом ругал гнус самыми последними словами.

Ни вечером, ни утром козы не пришли. Измученный мошкой, Антон спустился ниже и увидел, что козы шли к озеру, но остановились, потоптались на месте и повернули обратно. Им как-то удалось унюхать или услышать его.

— У-у, подлые! — погрозил он лесу кулаком, вкладывая в это слово всю злобу, жегшую нутро.

День провел поблизости от ущелья, бродил по лесу, разыскивая грибы, луковицы сараны. В низине наткнулся на продолговатые листья дикого медвежьего лука — черемши. Обрадовался. Но черемша успела состариться: листья — толстые, грубые черенки одеревенели. Немножко грибов и две луковицы сараны сил ему не прибавили. Вечером вернулся к тропе.

На этот раз он решил действовать иначе. Выбрал дерево с толстыми ветками, залез на него, повис над тропой. Теперь козы не учуют… Но и эта ночь прошла без пользы. У него уже не хватало сил злиться. Спустился с дерева, поплелся осматривать заметки на тропе. Следов на них не было: козы, настороженные прошлый раз, не приходили совсем. По-доброму надо было уходить отсюда, искать какое-то другое пропитание, но он не знал, где искать, что искать. Раньше думал: тайга для него все равно, что дом родной; оказалось, она хуже тюрьмы — там, по крайней мере, кормят.

Остался еще на одну ночь. Экономя силы, не пошел даже искать грибы, целый день пролежал в тени под скалой. Солнце было еще высоко, когда он устроился на ветках, вытянувшись во весь рост. Прождал до темноты, вложил нож в ножны и тут же, на ветвях, уснул коротким, чутким сном. Проснулся, едва начало отбеливать. Снизу, из леса натягивал легкий ветерок. За вершины гор зацепились хлопья облаков. Вскоре они осветились лучами еще не взошедшего солнца. Антон повернул голову, вгляделся в ту сторону, где петляла тропа, и замер. По ней неторопливыми скачками двигалась коза. Антон весь подобрался, напружинился, как рысь, готовая к прыжку, стиснул рукоятку ножа. Он боялся одного: в последний момент коза учует его, остановится и прямо из-под носа убежит обратно. Но коза чуть приостановилась, повела ушами и скок-скок, все ближе, ближе… Вот она уже в десяти шагах, в пяти… Пора! Антон метнулся вниз. Заслышав треск, коза с быстротой молнии бросилась в сторону. Антон всем телом шлепнулся на землю, заскрежетал зубами.

Теперь стало окончательно ясно, что мяса он не добудет.

Он опять вернулся к болоту, где, как предполагал, переправлялись те трое. Но и на этот раз не решился отправиться в опасный путь через топи. Стал поблизости собирать грибы. Ходил отощавший, тяжело опираясь на палку, разрывал бугорки листьев, хвои, однако грибы редко где прятались. Однажды из-под ног выскочила зайчиха с двумя зайчатами. Забыв обо всем, Антон бросился в погоню. Бежал, подняв над головой палку, сверкая черными глазами, оскалив зубы. Ветки хлестали по лицу, царапали щеки. Зайцы серым дымом растаяли в кустах, а он все бежал и бежал, пока не запнулся. Упал на косогоре, выронив палку. Сердце, как молот, колотило по грудной клетке, дыхание было хриплое, будто у насмерть загнанного зверя. Он рванул воротник рубашки, сел, подумал: «Скоро спятим с ума, Антон».