Повести

Калашников Исай Калистратович

— Утки целый день горланят. — Жаргал перебирал, на траве корни. — Ни одну не возьмешь. А будь на нашем месте первобытный охотник, давно бы на костре жарилось мясо. Цивилизация человека равным богу делает и одновременно в беспомощного ребенка превращает.

Схрумкав испеченные корни, Лешка порылся в золе, ничего больше не нашел и лег под рябую тень талового куста.

— Мы ничего не можем, — вздохнул он, — жуем, корни, как поросята. А древние индейцы уток голыми руками ловили.

Может быть, Лешка и не думал никого упрекать, но Мартыну Семеновичу показалось — для него говорит.

— Скажи, какой знающий! Откуда тебе известно, как индейцы уток добывали?

— Читал… Про загадки древней истории. Индейцы и китайцы в древнее время одинаково уток ловили.

— А как?

— «Как, как»!.. Сказал же: голыми руками. — Лешка почесал за ухом, отвернулся, кислый, вялый, разговаривать ему, видать, совсем не хотелось.

— Но все-таки?.. — не отставал Мартын Семенович.

— Что об этом говорить. Ну просто все. На воду, где утки садятся, бросают столько-то тыкв. Сначала утки их боятся, а потом привыкают и тут же, между тыквами, плавают. Тогда индеец берет пустую тыкву, прорезает дырочки для глаз, надевает на голову и лезет в воду. Сам весь в воде, сверху одна голова под тыквой. Подплыла утка — цап ее за ноги.

— Ловко! — удивился Мартын Семенович.

Жаргал зарыл в золу пригоршню корней, сказал Лешке:

— Умываться будешь? Пойдем вместе, грибов поищем. Присмотрите за огнем, Мартын Семенович.

Огонь горел ровно, языки пламени разворачивались лепестками таежного жарка, сухие дрова постреливали алыми угольками. Тысячелетия провел человек у такого вот огня, прежде чем научился заключать тепло и свет в тонкие нити проводов. Многому он научился за эти тысячелетия — хорошему и дурному. Лешка пеняет, что мясом его не накормили, ишь какой! Просить, требовать теперь умеют все, едва на ноги встанут; сам еще ничегошеньки, не сделал, а руку протягивает — дай!

Но, подумав так, Мартын Семенович горько усмехнулся. До чего же он все-таки обессилел, если на мальчишку обиду нянчит. Глупо все это… Не по-мужски. В нем опять всколыхнулась было ненависть к своей беспомощности и боли, угнездившейся в ноге, но тут же улеглась: даже на ненависть не осталось сил. Временами с болота потягивал влажный гнилой воздух, сваливал на одну сторону лепестки огня. Над костром топырилась корявыми ветвями старая кривуля-береза. Нижние листья, подпаленные огнем, свернулись и сухо шуршали. К стволу перевернутым лошадиным копытом прилип серый древесный гриб. Присосался, проклятый, калечит березу, выест все нутро. Упадет она и будет лежать с виду целая, а тронешь — под берестяной оболочкой одна труха. С человеком тоже случается что-то похожее. Взять Антона… внедрился в него, пустил корни гриб-паразит…

Он стал думать об Антоне. Но в уме все время вертелась эта самая оболочка, пустая внутри.

— Берестяная оболочка… Берестянка… — вслух произнес он, стараясь понять, чем это она его притягивает. Ага, вот что… Берестянки можно на болоте поставить. Будто пни торчат… Утки здешние не напугаются, привычны. А надевать берестянку на голову даже способнее, чем пустую тыкву.

Из лесу Жаргал и Лешка принесли три луковицы сараны да полдесятка не первой свежести грибов. Скудность добычи, совсем расстроила Лешку. Мартын Семенович не сразу рассказал им о своей задумке — боялся: ну как примут все близко к сердцу, а на деле ничего путного не выйдет?! Одной порушенной надеждой станет больше. И еще неизвестно, какой тяжестью она ляжет на души Жаргала и Лешки…

Но опасался он напрасно. Выслушали они его без всякого интереса. Кажется, из-за одной только вежливости Жаргал протянул неопределенно:

— Не знаю…

А Лешка, как видно, и вовсе не вник в суть дела, одно уловил — работа предстоит. Спросил:

— Берестянки делать надо?

Без очков видно: шевелиться ему смерть как неохота, вот он и задает дурацкие вопросы.

— Зачем делать? — сказал ему Мартын Семенович с сердцем. — Сами, по-щучьему велению, в воду навалятся… Без вас, один сделаю, только бересты надерите.

Но сам ничего не сделал. К вечеру его зазнобило, ежился у огня, приникал грудью к теплой золе и, пересиливая себя, растолковывал Жаргалу, как делать берестянки, чтобы они держались на воде стоймя, были похожими на пни и чтобы не тонули.

Наделанные таким путем берестянки утром они унесли на болото, раскидали в губе с твердым, нетопким дном, посидели в кустах, наблюдая за птицами. Утки, налетая из-за камышей, сразу же замечали незнакомые им предметы, сворачивали в сторону и садились в отдалении.

Успокаивая ребят и самого себя, Мартын Семенович проговорил с небрежной уверенностью:

— Пообвыкнут — сядут.

Жаргал молча принялся готовить обед. Все делал сам, Лешку не тревожил. Лешка валялся под кустом, равнодушный ко всему на свете. Как вернется с болота — падает под куст. Беда… Один без ноги, другой без пружины в душе. А надолго ли хватит Жаргала? Исхудал, скулы по кулаку стали.

После обеда Лешка пошел к берестянкам один — Жаргал остался заготовить корней.

— Худо, брат, — сказал ему Мартын Семенович, — сбаламутил я вас, надо бы у самолета табор держать.

— А что он нам даст?

— Ты же говорил: медведей видел, козьи следы. Тросы из самолета повыдергивать, петли поставить.

— Я могу за тросами сходить.

— Не так надо. Всем туда подаваться надо. Помаленьку. Пронесете меня километра три-четыре — под куст, а сами дорогу пощупаете.

— Можно и так. Корней больше запасти придется.

Лешка вернулся с болота на закате солнца, мокрый, искусанный комарами. Ни слова не сказал, съел оставленные для него корешки.

— Ну, что там? — не выдержав, спросил Жаргал.

— А-а…

— Садились? — не отставал Жаргал.

— Ну, садились…

— Сразу не поймать. Походишь… А я корни копать, сушить буду. Заготовлю много, к самолету пойдем. На тебя мы сильно надеемся. — Жаргал как мог тормошил Лешку, а он — ничего.

Раньше Мартын Семенович отругал бы его, и делу конец. Сейчас молчал. Сам на одинаковом положении, то есть нет, что-то другое мешает цыкнуть на него, как сделал бы раньше.

Два дня Жаргал пек в золе корни, очищал и складывал в рюкзак, А Лешка сидел на болоте. Накусанные мошкой, комарами, уши у него распухли и топырились толстыми лепешками, Мартын Семенович все больше жалел его и дивился: как это он нюни не распускает? Опять — кто знает. Поди, уйдет на болото и ревмя ревет.