Повести

Калашников Исай Калистратович

— Километров пятнадцать прошли?

— Чего захотел — пятнадцать! Пять, не больше.

— Как мы пойдем, не знаю.

— Дойдем. Рано, понимаешь, горевать начал. — Антон говорил бодро, почти весело. С ним произошла какая-то перемена. — Пока отдыхаете, я пойду грибков поищу. Как, Мартын Семенович, можно мне поискать?

— Иди. Далеко не уходи.

— Я с тобой пойду. — Лешка хотел подняться, но Антон надавил на его плечо.

— Сиди, береги силы. — Кинув за спину рюкзак, он скрылся в лесу.

Прошло полчаса, прошел час… Мартын Семенович забеспокоился, попросил Жаргала покричать. Крик остался без ответа.

Остаток дня Жаргал и Лешка бродили по лесу, кричали, звали Антона, но ни его самого, ни его следов не нашли. Когда вернулись к Мартыну Семеновичу, он их ни о чем не спросил. Он полулежал, наваливаясь спиной на ствол сосны; меж бровей врубилась глубокая складка; набрякшие, воспаленные веки мешочками висели над глазами.

— Вот подлец! — удивленно прохрипел он. — Какая сволочуга!

— Кто? — не понял Жаргал.

— Антон, кто же еще!

Жаргал недоуменно пожал плечами, с укором сказал:

— Зачем же так? Вы же не знаете, где…

— Я его знаю. Он теперь за десять километров чешет отсюда. Ах, подлец!

VI

Березовые палки носилок больно резали ладони, ныли натянутые мускулы рук. Лешка то и дело останавливал Жаргала на отдых. А что будет дальше?

Солнце грело с самого утра. Сырой, пропитанный болотными испарениями воздух стал тяжел, как в бане. От запахов или оттого, что хотелось есть, у Лешки слегка кружилась голова, к горлу подступала тошнота. И Жаргалу, наверно, было не сладко. Он скинул с себя и пиджак, и рубашку, и майку. Загорелая спина блестела от пота; казалось, что она густо смазана маслом. Глядя на него, разделся и Лешка, но легче от этого не стало. Кровь звонкими толчками стучала в висках, и на каждый толчок в затылке отзывалась тупая боль. Чтобы как-то отвлечься, Лешка начинал считать, загадывал: досчитает до тысячи, и Жаргал остановится на отдых. Но быстро сбивался со счета. В голову лезли всякие мысли. То казалось, что над ними вот-вот загудит вертолет, они поставят носилки на землю, начнут махать руками, кричать, разожгут огонь. Вертолет сядет, возьмет их на борт, и поплывут они высоко над болотом и тайгой. Вверху воздух чистый, прохладный; запахов гнили, этой невыносимой вонищи там нет. Временами ему явственно слышался шум мотора, он придерживал шаг, но тут же убеждался: всего-навсего шумит в голове. Носилки после этого казались вдвое тяжелее, а мускулы рук ныли так, будто их раздергивали на нитки. Чувствуя себя обманутым, он с отчаянием принимался снова бормотать про себя цифры, пока новая надежда не захватывала его воображение. Например, Антон одумается, подождет их, и тогда Мартыне Семеновича можно будет нести попеременно. Как хорошо идти, когда руки не оттягивают тяжелющие носилки! Шагай себе, смахивай рубашкой с лица пот…

Лешка пристально всматривался вперед, в густое сплетение ветвей кустарника, в белый частокол березняка, в сосновый подрост. Обгорелую корягу, выворотень, пень или просто черновину в лесу он принимал за человека, а убедившись в ошибке, чуть не плакал от горя.

Мартын Семенович лежал, плотно прикрыв глаза; можно было подумать, что он крепко спит. Но он не спал. Складка меж бровей не расходилась, измученное лицо было озабоченным. Болезнь сделала Мартына Семеновича неузнаваемым. Кожа на щеках обвисла, на подбородке выбилась редкая седая щетина.

Лешка холодел от одной мысли, что так идти придется много-много дней подряд и никто ничем не поможет. Будут идти, пока не упадут, вконец обессиленные. А могло быть иначе… Не сиделось дома, в старом купеческом доме с каменными стенами толщиной в метр. Любая жарища, а в доме — прохладно. Прямо под окнами все лето лоточница торгует мороженым. Возьмешь стаканчик, от него поднимается холодный парок, застывают пальцы…

В обед Мартын Семенович разделил остатки утиного мяса, дал по кусочку хлеба, намазанного маслом. Сам мяса есть не стал и хлеб свой маслом не намазал. Жаргал, заметив-это, сказал:

— Надо поровну.

— Я поровну и даю. А масла мне не нужно. Не хочу.

Лешка лег на берег ручья, уткнулся губами в воду.

— Сильно не нажимай, от воды ослабеешь, — предупредил Мартын Семенович. — В такую жару пить надо как можно меньше.

Лешка будто не расслышал, все так же сосал прохладную воду, раздраженно думал: «Боишься, что тебя нести не смогу». Напился досыта, отполз от ключика. Жаргал все еще ел свой хлеб, отламывая от куска крошки, и как семечки забрасывал в рот. Лешка встал на ноги. Недалеко за кустами тальника, за камышами плескались утки; у самого берега важно прохаживалась голенастая цапля. К уткам можно свободно подобраться и подбить одну, а то и двух палкой…

Подобрав увесистый сук, Лешка, крадучись, пошел к болоту. За последним кустом присел на корточки. Утки плавали, то приближаясь к берегу, то удаляясь, негромко покрякивали. Они подплывали не настолько близко, чтобы можно было добросить до них палку. Лешка не шевелился, терпеливо ждал: а вдруг подплывут? Но терпения хватило ненадолго. Размахнулся, кинул. Не успел сучок шлепнуться в воду, птицы снялись с места, закрякали, полетели над камышами, поднимая в воздух новые стаи.

Лешка, кусая губы от досады, понуро побрел обратно, лег под сосну, на пятно рыжей хвои.

— Может быть, тронемся? — спросил Мартын Семенович.

«Торопится! — с неодобрением отметил Лешка. — Ему что, лежи покачивайся. Хочешь — спи, хочешь — природой любуйся».

— Можно, конечно, идти, — отозвался Жаргал, — но далеко мы не уйдем. Не сделать ли нам дневку, не запастись ли хотя бы грибами?

— Нет, надо идти, — настаивал Мартын Семенович. — Пока свежие силы, мы должны переправиться через болото. Потом уже отдохнем и заготовим пищу. Кстати, грибов сейчас нет или очень мало: была засуха.

После обеда идти стало еще тяжелее. Жара была непереносимой. Пробовали идти по лесу, в тени деревьев, но пробираться с носилками по густым зарослям березняка, соснового подлеска оказалось просто невозможно, и они снова пошли по краю болота, вдыхая удушливые испарения.

Болоту не предвиделось ни конца ни края; оно все так же простиралось вдаль, обширное, однообразное, зловонное. К вечеру они стали замечать, что болото постепенно теснит их к скалистому кряжу. Лешка к этому времени умаялся так, что плохо соображал, куда, зачем они идут. Шагал, обливаясь потом, поддерживая одеревенелыми руками носилки, и думал только об одном: скорей бы ночлег, упасть па землю и спать, спать, спать… Ничего ему сейчас не надо: ни еды, ни питья, только дайте спать.

На одном из привалов Лешка привалился головой к стволу сосны, да так и заснул. Он не слышал, как Жаргал и Мартын Семенович советовались — будить или нет, как Жаргал насек ножом мелких веток, настелил их на землю, положил его На эту постель. Пробудился Лешка только на рассвете, встал и еле разогнулся: тело, как избитое, болит все — руки, ноги, спина, шея.

Первые шаги с носилками были мучительно трудными. «Вот упаду и не встану», — думал Лешка. Но тело понемногу размялось, боль исчезла.