Повести
Шрифт:
— Какого черта балуетесь? Пароход сожжете.
— Какой пароход, Мартын Семенович? Вы меня узнаете? Это я, Жаргал.
— Знаю, что Жаргал. — Мартын Семенович повернул голову, увидел не палубу, а стволы деревьев, ветки кустарника, освещенные огнем; Лешку, подбрасывающего дрова. «Ага, у меня бред», — подумал он, закрывая глаза.
— Мартын Семенович, вы меня слышите?
Странно, это вовсе не бред. Он еще раз посмотрел на огонь, на лицо Жаргала. Нет, все, что он видит, — реально.
— Вы почему здесь? Почему вернулись? — встревожился он.
— Нам
Подошел Лешка; тихо, вежливо поздоровался. И это робкое «здравствуйте» прозвучало здесь, как отголосок чего-то давнишнего, бесконечно далекого.
— С той стороны все скалы чуть ли не руками прощупали, — говорил Жаргал. — А как вы?
Мартын Семенович переводил замутненный взгляд с одного на другого; глотал тугие комья, подступающие к горлу. Он перестал вслушиваться в то, что они говорили. Не это было важно. Главное, ребята здесь, рядом. Кончилось его беспомощное одиночество, единоборство с собственной немощью. «Родные вы мои!» — жалостливо звучали в нем непроизнесенные слова.
— Как вы-то? Намучились? — просипел он и дотронулся слабой рукой до Лешкиного колена.
Непривычный к такому обращению, Лешка смутился, стал многословно и путано рассказывать:
— Мы — ничего. А вас едва нашли. Глядим — балаган пустой. Очень уж есть хочется, Мартын Семенович, прямо живот к спине прилипает. Тут медведи есть. Здоровущие… У пустого балагана я подумал: унесли вас медведи. Корешки ваши там подобрали, сейчас испечем. Испугался я, Мартын Семенович, когда нашли вас, — лицо чернее головешки…
Жаргал слегка толкнул Лешку в бок, и он замолчал.
— Вы что-нибудь ели?
— Почти ничего. Тайга пустая, как школа в воскресенье.
— Она не пустая, Лешка. Целая кладовая… Ключ от нее вот где. — Мартын Семенович провел пальцем по виску.
Этот недолгий разговор утомил его. Сказал ребятам, чтобы ложились спать. Задремал и сам. Дремота незаметно перешла в глубокий сон, и впервые за эти дни он хорошо выспался. Утром почувствовал себя лучше. Боль схлынула, оставила тело, приутихла и в ноге. С помощью Жаргала он опять обмыл ногу, обложил грязью из горячего родника.
Вчерашний разговор помнился смутно, как полузабытый сон.
— Ты думаешь, выхода отсюда нет? — спросил он у Жаргала.
— Возле скал — нет.
— Понимаю… Куда в таком случае делся Антон?
— Трудно сказать. В ущелье его след видели. Кажется, на скалы подняться пробовал.
— А камни осыпались, — вставил Лешка. — Под стеной большая кучка камней. Мы подумали: Антон под ними. Целый час разбирали.
В душе Мартына Семеновича вновь шевельнулось недоверие к Жаргалу и Лешке. Не могут они… Антон прошел, разыскал дорогу, потому что прирожденный таежник. А они…
Тревога отодвинула, заслонила вчерашнюю радость. Если правда, что с этого клочка леса, притиснутого к скалам топью, нет хода, то… Но Антон-то ушел или не ушел? Должно, не ушел. Утонул в болоте, сорвался с утеса — мало ли что. Эх, Антон, Антон…
— Что будем теперь делать?
— Не
— А я что говорил! — воскликнул Лешка. — Конец нам тут, — вот что я говорил.
— Не егози! — остановил его Мартын Семенович. — Не безмозглые же мы кролики, в конце-то концов, — люди! Будем искать проход. Через болото, через горы, не на ногах, так на карачках выйдем. Не выйдем — людей дождемся.
— А что будем есть? — спросил Лешка и, не дожидаясь ответа, отошел, сел возле родника, стал бросать в него палочки.
Сильно отощал Лешка за эти дни, прозрачный стал, как байкальская рыба голомянка. Мальчонка ведь еще, его и слабый ветер к земле приклонит, а тут вон какая кутерьма…
X
Мартын Семенович поднял кружку. Рука затряслась — кружка выскользнула из пальцев, упала. Он поднял ее еще раз, пустую, с яростью отшвырнул. Теперь придется ждать, когда ребята вернутся с болота и кто-нибудь сбегает к холодному ключику. Но не это привело его в ярость — бессилие мучило хуже всякой жажды.
Один раз в жизни с ним случилось подобное. Давно это было, еще в детстве. Подрался со своим сверстником Митькой. Тот Митька был здоровенный парнишка. Не совладал с ним. Свалил его Митька, притиснул к пыльной дороге — не двинуть ни рукой, ни ногой. Держит и смеется: «Куды, замухрышка, рыпаешься!» Если бы ярость могла жечь, он спалил бы Митьку одним-разъединственным взглядом. Задыхаясь, пообещал: «Я тебя все одно побью!» — и побил. Научился у Авдеича, старого кулачного бойца, всем хитростям мордобоя, уделал Митьку что надо — неделю синяками светил. Потом в жизни всякое бывало, но он, мухленький, тонкий в кости, никогда, нигде, никому не позволял прижимать себя затылком к земле. И ни в чем не уступал своим широкоплечим товарищам. Втайне гордился тем, что он может все, что могут и другие.
Пришли Жаргал и Лешка. Веревку, связанную из поясных ремней и лямок рюкзаков, мокрую, в зеленой тине, Лешка кинул под куст. Жаргал поднял ее, повесил на сосновый сук. Молодец он, Жаргал. Не очень расторопный, он всегда спокоен, всегда что-нибудь делает. Странно, но Мартын Семенович рядом с ним как-то сразу успокаивался, обретая уверенность в себе.
— Болото — беда. — Жаргал разложил огонь. — Куда ни ступи — везде по уши вязнешь.
— Не посмотреть ли еще раз горы?
— Горы посмотреть можно, но раз взялись за болото — до конца надо прощупать.
— Полгода будем хлюпаться. — Лешка с тоскливой задумчивостью грыз обгорелый корешок рогоза. Руки, лицо выпачканы в саже; из голенища сапога вылез, свесился угол портянки.
— Ты сегодня умывался? — спросил Мартын Семенович.
Лешка слабо дернул плечами — не то в недоумении, не то протестуя: еще чего, мол!
— Ты иди умойся. И наперед давай уговоримся: мыться каждый день. — Мартын Семенович знал, как быстро опускается, дичает слабый в тайге. Сначала перестает бриться, умываться, потом озлобляется, угрюмеет, теряет интерес ко всему на свете.