Повести
Шрифт:
Матрос убирал расставленные на юте шезлонги и ставил их под козырек прогулочной палубы. Поглядывал приветливо.
— Как дела? — спросил я.
— Нормально. — Но, видно, уж очень хотелось поделиться, и он добавил: — Лоцманов опять не берем!
— А что тебе лоцмана?
Он с удовольствием поставил шезлонг. Мое незнание доставило ему истинную радость. Когда мастер проходит датские проливы без лоцманов — всей палубной команде идут чеки в магазин «Альбатрос» за экономию судном валюты. Пассажирской службе не идут, а им, палубе, идут. Это справедливо, хорошо придумано. Я предположил, что дело копеечное.
— А это как смотреть.
— Уже вымерено?
— Как в такси, — с наслаждением ответил он.
Я не курю, но за парня порадовался и пошел повыше, на пеленгаторную палубу, на самый верх, чтобы совсем не было людей. Там кругом стояла темнота и посвистывал ветер.
Тут меня нашла Настя. Судно велико, да не так, как поначалу думаешь.
— Ну вот, — сказала она.
Нам опять что-то мешало. Но ведь не для того я здесь появился, чтобы приставать к ней с расспросами? Сама потом расскажет, что захочет, — небось я ей поближе буду, чем здешний народ. Тему нашла она сама.
— Это замечательно, что вы сами решили не сидеть все время за одним и тем же столиком… Понимаете, тут многие плавают для того, чтобы поправить свои дела…
— И ты?
Черт меня все-таки дергал за язык.
Море было совсем черным, ветер немного улегся, или просто мы сбавили обороты, и еще больше похолодало.
— А вы вспомните мою жизнь, — тихо, но твердо и как-то очень отчетливо, без всякой картавости сказала она, — Ну вспомните, уж вы-то ее знаете. Вот я училась в университете, вот думала — закончу, стану самостоятельным человеком и начнется все новое и интересное. А что вышло? Таких филологов, как я, сколько их при университете толчется? Остаться на кафедре? Да я эти облезлые коридоры уже видеть не могла, а заодно и этих умных старых дам, которые мне преподавали… Среди них проводить остальную свою жизнь — это вы мне предлагаете? Вырабатывать положенные часы и начать делать кандидатскую? Какое-нибудь применение отглагольной формы в древневерхнемецком?.. Да не хочу я, — вдруг еще отчетливей и еще тише проговорила она. — Не хочу. И всю жизнь в перешитых пальто ходить тоже не хочу. А почему я, собственно, должна этого хотеть?
Чем же я могу ей помочь? — думал я. Что могу ей предложить? Где счастье вчерашнего дня, радость путешествия, головокружение от одних названий будущих островов? Моя Настя стояла около меня на ветру и в темноте, и я не мог ничем ей помочь.
— А зачем вас-то сюда занесло? — устало проговорила она. — Что меня — это понятно, но вы-то здесь появились зачем?
Я молчал.
— Прости меня, — сказала она. — Я сама не знаю, что говорю.
И тут же перевела разговор.
— Что Андрей? Как он? — И нам обоим стало ясно: Андрей — это точка отсчета.
— Я не хотела, чтобы он меня здесь видел, — сказала Настя. — Для него ведь все мои сомнения — дребедень. И твои — тоже. Он-то сам знает, как надо жить.
— Вернее, он знает, как нельзя. Просто у него это в прошлом. Сомнения. И теперь он знает.
Она кивнула.
— А потому ему все можно. Если знаешь, чего делать нельзя, то ведь все остальное можно?
— Ты почему тогда скрылась?
— Мне пора, — сказала она. — Не ходи за мной. Здесь вообще нельзя… за мной ходить. Мы на работе. Меня могут каждую секунду… вызвать. Я себе не принадлежу.
Я взял ее за руку. Но в моей ладони оказались не пальцы ее, а маленький сжатый кулачок. И я выпустил его. Трап на следующую палубу был рядом с тем местом, где мы с ней стояли. Она спустилась на несколько ступенек, теперь только плечи ее и голова смутно виднелись над верхней палубой.
— А ты знаешь, что твой Андрей Васильевич не захотел тогда переводиться в Москву? — вдруг сказала она.
— Ты это о чем?
— О том, что тогда бы твоя сестра вышла за него замуж. Она ему обещала.
— Ты что-то путаешь, — сказал я. — При чем здесь Москва?
Как давно все это было…
Настя спустилась еще на одну ступеньку.
— Ничего я не путаю, — сказала она. — А ты разве не знаешь, как все было? Он сделал ей предложение, Маша согласилась, но поставила ему условие — чтобы он перевелся в Москву. А у Андрея Васильевича такая возможность была, ему даже предлагали. Но Андрей Васильевич сказал, что вас двоих он оставить не может.
— Кого это — вас двоих?
— Тебя. И Володю.
— А почему…
— Почему Володю? А потому… — Даже сейчас ей, видно, нелегко было об этом говорить. — А потому… что он, наверно, понимал… что Володя скоро останется один.
Родственница Калашниковых, из-за которой Вера Викторовна оставалась на Урале, все тянула и тянула, — надежд на выздоровление не было, и Вовкина мать так все и не приезжала в Ленинград. И чувствовалось — все свыклись, будто так и быть должно, и, когда мы с Вовкой учились в четвертом классе, он уже большую часть зимы прожил у нас. Юрий Леонидович забирал его к себе все реже. В их огромной квартире, заставленной старой мебелью, пахло сараем. А у нас дома для нас с Вовкой все было налажено: Мария Дмитриевна окончательно перебралась в комнату к Маше. К нам начали наведываться приятели — мы уже не только шарили по свалкам и подвалам. Помню минуту волшебства: мертво лежавший между неряшливо намотанными катушками наушник вдруг дребезжаще и отчетливо запел!
Дорогу из школы мы часто сокращали, идя проходными дворами. Это было небезопасно. То было время дворовой игры в футбол и дворовых братств. В проходных подворотнях, как в печенежской степи, таились засады. Вот меня бьют в тупике между флигелями, мой портфель с вывернутым нутром затоптан вместе с шапкой, рот разбит, даже левая рука не помогает, дерусь, уже ничего не помня и не слыша… И вдруг они что-то кричат, отстают от меня, и я вижу в нескольких шагах Вовку, тоже с избитой в кровь рожей, — его отделали еще передо мной и думали, что теперь уж он убежит. А он не убежал. В руках у Вовки настоящие деревенские вилы, но главное даже не вилы, главное — его глаза. И мы гоним их… А потом вечером специально снова идем тем же двором, неся с собой эти вилы. Вилы у нас аккуратно обернуты газетой, чтобы взрослые думали, будто это лопата. Где Вовка их в городе нашел? В этом дворе нас больше не трогают, только стращают.
Юрия Леонидовича нет всю весну, а по приезде он спешно отправляет Вовку к матери на Урал на все лето. Предлагает отправить и меня, но Мария Дмитриевна говорит, что у нас другие планы. Какие — не говорим, а то можно все сглазить. Юрий Леонидович не спрашивает, у него конгресс, подготовка доклада в Берлине, все лето ему предстоит быть в Москве. Но летом, когда он должен быть уже давным-давно в Москве, я опять встречаю его — он идет под руку со стройной женщиной, — тихая Моховая улица, они прогуливаются не торопясь и спокойно о чем-то говорят, он даже без галстука.