Повести
Шрифт:
Рядом со мной вдруг оказывается Альфред Лукич. Кажется, он хочет со мной заговорить, и в то же время ему что-то мешает. Как и я, он наблюдает за появившейся на палубе парой.
— Знаете, кто это? — спрашивает он и, так как я, естественно, не знаю, говорит, что эта пара и точно отчасти рекламная. Они помолвлены, но играть роль влюбленных будут по совместительству с другой, гораздо более прибыльной ролью. В будущем круизе, через месяц-другой, вероятней всего, они возглавят стафф, то есть штаб круиза. Станут устроителями-предпринимателями-инициаторами. Так что круиз — их общее деловое дело. Господин Ганс Швейниц и мисс Дороти Дуглас.
— Богатые люди? — спросил я.
— Не
Но они были не только богатые. На них хотелось смотреть и смотреть. Швейниц был стройный светлоглазый блондин, высокий, в меру широкие плечи и такая челюсть вперед, что хоть чайник на нее вешай. Дороти — голливудская смесь, японоамериканка с удивительным цветом лица. Положите на созревший персик тонкую папиросную бумажку… Как образовалась эта пара? Как вообще образуются такие пары? Какую роль сыграла война в их судьбах? А ведь сыграла наверняка. Как звучали диалоги папы и мамы Дороти о Хиросиме? Не может же быть, чтобы они об этом не говорили!
— Что первооснова? — спросил я Лукича. — Дело или любовь?
— Нечего и гадать, — ответил Лукич. — За хорошие деньги можно очень искренне полюбить. И наоборот. Искренняя любовь вполне допускает объединение капиталов. Особенно если и тот и другой значительные. Представляете, до какой степени обосновано то, что у них могут появиться детки?
— Они еще не женаты?
— Свадьба, если я что-то понимаю, будет завершающим штрихом будущего круиза. Хозяева туристской фирмы отправляются вместе с вами в свадебное путешествие. Хороша реклама?
— А откуда вы все это знаете?
— Работа такая, — вздохнул Альфред Лукич. — Не имею права не знать. Особенно про эту пару. Нам же работать вместе. — Он чуть не зевал от скуки. — Да, про половину этих господ могу рассказать.
— Откуда же?
— Говорил вам уже. Говорил. Вы забыли. Многие плывут не по первому разу. Здороваемся. Обмениваемся новостями. У меня и для вас есть, новость.
Поворот был неожиданный.
— Для меня?! Какая же?
Он был то Альфред — щеголеватый, холодноватый, все наперед знающий, как змей-искуситель, то — Лукич. А Лукичу и в затылке почесать не грех. Вот он сейчас и чесал. Стоял передо мной и чесал. И мямлил. Кто, мол, мог подумать, что ему придется переселять меня в в каюту низшего класса.
— Так вы же меня сразу предупредили, — сказал я. — Сами же говорили, что, вероятно, переселите.
— Да… Но… Я, право, не думал, что до этого дойдет.
Видно было, что он действительно смущен. Круизы пользуются все большим успехом, бормотал он, даже те каюты, которые обычно оставляются как резервные, на сей раз разобраны… Я не стал его мучить. Через пять минут мы были в каюте, куда мне следовало переселиться. Каюта как каюта. Немного, правда, похожая на футляр для контрабаса. В широкой части разместились четыре спальных места: два нижних, два верхних, в узкой части находился небольшой круглый иллюминатор. Сейчас иллюминатор был почти вровень с причалом, и я сразу увидел большое количество ног в хорошей обуви. Целиком были видны только дети и собаки. Но вот под трап подкатилось кресло на колесах. В этом кресле сидел искривленный болезнью человек. Голова его все время клонилась на грудь, руки судорожно перехватывали обода колес, подлокотники, собственные колени. Тут же около калеки воздвиглась фигура, головы которой я не видел. Но по цвету ботинок — белые с красными полосами — можно было угадать палубного матроса Лешу. Попереминавшись у кресла, Леша подхватил инвалида на руки. Ожидая, пока освободится трап, они простояли еще с минуту, и все это время я видел, как рука инвалида, скрюченная птичьей лапкой, раз за разом опускалась в свой нагрудный карман, что-то пытаясь, видимо крайне нужное, оттуда выловить. Леша вступил на трап, и я так и не увидел результатов этих судорожных движений руки.
Трап поднимался наискосок над иллюминатором, слегка его затеняя. На лице Лукича застыло горестно-насмешливое выражение.
— Но ведь в море-то трапа не будет? — сказал я.
— О да, — с тем же горестно-насмешливым выражением подтвердил он. — Но открыть иллюминатор вы все равно не сможете.
Я посмотрел в толстое стекло. Те же крепкие руки теперь подхватили кресло. Скосив глаза, можно было увидеть щель между судном и причалом. Вода находилась тут же, совсем близко.
— Да ничего. Кондишн-то есть.
— О да. Это, кажется, единственное, что тут есть.
Он, видимо, делал усилия, но теперь уже никак не мог заинтересовать себя моей персоной. Я стал пассажиром четвертого класса. Мы, кажется, оба понимали курьез происходящего.
— Но вы не сомневайтесь, — почти засыпая, так ему стало со мной скучно, процедил он. — Как только что-нибудь стоящее освободится…
— Как же это может освободиться?
— Море, — сказал он. — В море все может быть. Вдруг умрет кто-нибудь…
Мы оба расхохотались однообразию его шуток. Я был рад, что он развеселился, мне совсем не хотелось его огорчать.
— Да, — сказал он, уходя. — Зайдите в каюту сорок восьмую на четвертой палубе. Там вас ждут.
Каюта сорок восемь на четвертой палубе оказалась бухгалтерией. У Мелвилла в «Моби Дике» есть такая фраза: «…я всегда плаваю матросом потому, что в этом случае люди считают необходимым мне платить, а вот что касается пассажиров, то я ни разу не слышал, чтобы им заплатили хотя бы полпенни». В бухгалтерии я расписался в ведомости. Мне отсчитали иностранных денег. Их было немного, но все же! Я плыл на Канары, и мне еще за это доплачивали. Привет, товарищ Мелвилл! Я мысленно послал радиограмму Андрею. Звучала она примерно так: «Дорогой Андрей, в соответствии с твоими указаниями…»
В моей новой каюте, похожей на футляр для музыкального инструмента, зазвонил телефон.
— На берег не хотите сходить, Егор Петрович?
В кармане хрустели новенькие дейчемарки.
— Конечно хочу, — сказал я: меня снова охватило фестивальное ощущение первого дня плавания.
Бремерхафен: закопченный кирпич не особенно старой готики, серая брусчатка мостовых, ровный, негромкий шум. Перед входом в универмаг прямоугольник желтых цветов, на уличном лотке желтая резиновая обувь, стоит желтый мотоцикл, подходят две девушки — у одной желткового цвета широкая куртка, у другой желтые волосы. Жду желтую машину. Подъезжает. Все это сквозь штриховую паутину светящегося от белесого неба дождя.
Чтобы мы не растерялись в чужом городе, нас отправили с судна втроем — радист, официантка Люба и я. Мои спутники знали, куда идут: радисту нужны были пластинки и магнитофонные кассеты, Любе — отдел верхней одежды, мне же нужно было лишь не потерять своих спутников. В универмаге я пошел за Любой.
Эскалатор поднял нас на два этажа, и мы очутились в царстве дамской верхней одежды. Сезон клонился к осени, и тут, видно, вывесили все. Отдел был огромным, и мне он сразу показался каким-то странным грибным лесом. Женщины задумчиво разглядывали понравившееся, отходили, возвращались, быстро на всякий случай перебирали рукава и воротники неинтересного, потом вдруг, все еще перебирая, но уже словно почуяв, что в другом конце зала есть что-то особенное, зорко вглядывались в ту сторону. И вот, никого не замечая, вперед!