Повести
Шрифт:
— Как вы спасли человека, — сказал я. — Попытайтесь вспомнить, как это произошло!
Каюров жевал губами.
— А он не сказал вам, судно-то потом дошло или нас торпедировали?
Этого мне Анатолий Петрович, не говорил. Пятнистые руки Каюрова лежали поверх пакета, крест-накрест обклеенного оранжевой лентой.
— Так что он думает? — ворчливо спросил Каюров. — Раз он посылку прислал, так я за это обязательно вспомнить его должен? А я вот не помню…
Я снова назвал фамилию капитана. Ничего не отразилось на лице Каюрова.
— Нет, —
На окне в клетке вдруг ворохнулась и сделала попытку свистнуть желтая птичка. Да это ж Клавина, наконец понял я. Птичка еще не пела, но уже вовсю порывалась. Медленная новая Клава подошла к столу и, не глядя, взяла с него ножницы. Каюров смотрел на Клаву блестящими глазами.
— Вот сколько нам чаю прислали… — сказал новый Каюров. — И все за то, чтобы мы кого-то вспомнили.
Я снова вернулся к себе в квартиру. Тут уже стало совсем холодно, и я закрыл окна. Откуда летит пыль, когда квартира наглухо закрыта? Даже телефонная трубка и та была матовой.
— Что? — закричал Андрей. — Это ты? Вот черт, я почему-то считал, что завтра…
— У Каюрова, кажется, все в порядке, — сказал я.
— А кто это такой? Что? Слушай, где ты? Уже из дома? Значит, вот так: сейчас ты спускаешься вниз, берешь…
— Я встретил там Настю, — сказал я.
Он замолчал. Кажется, наконец я и его чем-то поразил.
— Настю Калашникову, — чтобы у него не было никаких сомнений, сказал я. — Я встретил на «Грибоедове» Настю. Ты представляешь?
— Еще бы.
— Что «еще бы»?
— Только ты один и не знал, что она плавает.
— А ты знал?
— Конечно.
Я вдруг сразу устал. Как это говорила Настя: если долго плаваешь — перестаешь понимать, что делается на берегу. А я и плавал-то меньше двух месяцев… Почему он знал, а я не знал?
— Ну, где побывал? — спросил Андрей как ни в чем не бывало.
— Это тебя интересует?
— По правде говоря, нет. Но каким ты вернулся, меня интересует.
Я рассказал ему, что узнал о Вовке и о том, что собираюсь за ним ехать.
— Хилое вы племя, — с сожалением сказал он.
— Ты возьмешь его к себе?
— Дурацкие вообще-то вопросы, — сказал Андрей.
А теперь нужно было сделать еще один звонок. Я стал набирать номер, но палец срывался. Чтобы успокоиться, я принялся раскручивать закрутившийся шнур, вытер от пыли телефон, потом столик. Ну, не может же она не понимать, думал я, что выходить замуж просто так — нельзя. Она не имеет права. Это глупо. Это… нечестно даже. Вот до чего я договорился. Аппарат был вытерт, шнур размотан. Я набрал номер. Занято. Еще раз — опять занято. Наконец ответили.
— Аптека.
— Олю, Олю, пожалуйста…
— Оли нет.
— Как нет?
— Вот так — нет, и все. Звоните после пятнадцатого.
До пятнадцатого оставалась неделя. Я положил трубку. Уехала. Я тупо сидел у телефона.
Потом спустился в гараж, перед дорогой надо было все просмотреть. Машина не всегда со мной разговаривает, сейчас она тоже угрюмо молчала. Я подкачал колеса и залил масло в запасную банку. Когда начал возиться с аккумулятором, дверь скрипнула. Я оглянулся. В открывшейся щели каретных ворот стояла Оля.
В руках у меня хрустнуло стекло, я слышал, как из раздавленного ареометра полилась кислота, как стала капать на пол.
— Я думала, вы придете на Васильевский, — сказала Оля. — А вы… почему-то в порт…
Я не мог тронуться с места.
— Мне передали, что вы тогда… неделю назад… звонили. Я поняла.
— Что ты поняла?
— Что вы не хотите… Не позволяете мне…
Кислота начинала жечь мне под ногтями.
Цветной лес летел по обе стороны дороги. Деревья отражали звуки, и потому нас окружал гудящий самолетный гул. Он был не настолько сильный, чтобы мешать говорить, но мы с Олей и раньше говорили немного, а теперь стало ясно, что можем молчать часами, молчать, но думать об одном и том же. Вот так мы ехали и ехали, и я не знал уже, что из того, почему и куда мы едем, я ей говорил, а чего не говорил, но она все равно откуда-то знает.
— Ты действительно собиралась выйти замуж?
— Да.
Пятнистый лес кончился, теперь по обе стороны от нас жерновами поворачивались шершавые, по-осеннему плоские поля, маленькие фигурки на этих полях копошились у разбросанных ящиков; время от времени окутываясь облачком синеватого дыма, с дальнего поля пробирался вдоль опушки трактор, на проводах сидели, балансируя от порывов ветра, сороки. Я всегда верил тому, что она говорила, неправды она произнести не могла, так уж была устроена.
— А кто он?
Из низких облаков вдруг вынырнул двухкрылый уверенный самолетик. Он пересек небо над дорогой и, деловито накренившись, ушел за деревья.
— Если хотите, я расскажу, — сказала Оля. — Только зачем? Его же нет, сейчас уже нет. А тогда мог быть он, мог быть кто-то другой. Дело ведь не в нем.
Самолетик снова пролетел над дорогой, снова стал заворачивать, видно, он что-то искал в этом лесу.
— Они ко мне так и не звонили, — сказала Оля.
Километра два я соображал, что это за «они» и почему они должны были звонить. Потом вспомнил.
— К счастью, не понадобилось, — сказал я и опять подумал, что никогда бы не смог раньше представить себе Клаву с тем платком на плечах, что увидел на ней вчера. И еще я подумал, как мы придем к Каюрову вместе.
— Я видела его как-то из вашего окна, — читая мои мысли, сказала Оля. — Он гулял по двору с собакой… А потом я слышала, как собака выла. Прямо над нами.
Оторвав глаза от дороги, я посмотрел на нее. Она смотрела на меня, и лицо ее светилось.
— Я счастливая сегодня, — сказала она.