Повести
Шрифт:
— Посмотрите вон туда! Да не туда, а вот сюда!! Посмотри-и-те!
Это ее первый рейс.
Гавр. Пляж, тесно уставленный маленькими белыми кабинками, чуть побольше, чем те, под которые у нас в Летнем саду прячут на зиму статуи. Каждый житель Гавра хочет, чтобы у него была личная раздевалка на берегу Ла-Манша. Кабинки составляют улочки шириной в один шаг. Кабинки заперты. Немыслимое из-за серенькой погоды и безветрия количество стоящих на приколе шверботов и яхт — видимо, десятки тысяч. Продажа рыбы — несколько лотков и дюжина ящиков, в которых что-то взбрыкивается и мокро, свежо шлепает скользким по скользкому.
— Ой, смотрите, какие!!
Это по поводу креветок — весь лоток живет: креветки, лежа на боку, сучат своими бесчисленными ножками. Никуда
И это что-то из моей жизни: вот так же я пытаюсь куда-то двигаться, ехать, плыть, так же, как этим креветкам, мне мерещится, что я передвигаюсь. Куда? Куда мы с Володей Калашниковым бежим? Каждый день теперь приближает нашу встречу. Сколько же лет мы не виделись? Двадцать? Я жду того дня с волнением, которое уже не сравнить с волнением ожидания экзотики.
Гавр. Девятнадцатилетнее существо тянет меня к игральным автоматам, их тут за задами какого-то торжественно-официального здания набился целый переулок — она тянет меня к автоматам, и накупает жетонов, и начинает швырять их под прозрачные колпаки. В ее чистом, восторженном, удивительном визге, если случается удача, есть какое-то натуральное сумасшествие в отличие, скажем, от моей ложной нормальности. Вот уж кому, думаю я, путешествие приносит сейчас истинное наслаждение! И я завидую остро этой девчонке. И еще завидую тому, что у нее все вовремя. А оттого, что она так по-ребячьи себя за границей ведет, у меня только прибавляется к ней симпатии. И, как это ни странно, уважения. Дурочка? Да вовсе она не дурочка. Просто она еще ребенок. Пусть вскрикивает. Я ей завидую. И радуюсь за нее. И досадую, что она рядом. Счастливо и невинно она проводит этот день… Еще около порта мы прошли мимо стройной девицы в белых кожаных шортах, которая стояла на углу. Она посмотрела на нас, откровенно давая понять, что все видит: идете-то вы рядом, говорил ее взгляд, но каждый сам по себе. Тут, у игральных автоматов, я столкнулся взглядом с другой девушкой. Она стояла, прислонившись спиной, скрестив длинные загорелые ноги. Заметив, что я на нее гляжу, она подняла вопросительно брови и оттолкнулась лопатками от стены. Подвижные губы и подбородок делали ее немного напоминающей Джульетту Мазину. Или это из-за коротких волос? Я невольно оглянулся на мою спутницу. Она была в самозабвении. Проследив за моим взглядом, девушка с загорелыми ногами понимающе улыбнулась. Что, мол, выгуливаешь? Сестренка? Тогда как-нибудь в следующий раз. И Кабирия снова прислонилась к стене. В кармане у меня болтались иностранные деньги. Выяснялось, что они не так уж мне и нужны.
К концу все бежит быстрей. Вот только что мы были в Гавре, а уже идем вверх по Темзе, и в туманной Англии солнышко, и нет в помине того ветра, что был тут, когда мы шли в прошлый раз. Мы бы и забыли, что тогда был ветер, да дек-стюард, который ухаживает на верхней палубе за животными, вдруг открыл клетку и вынул из нее голубя. Это была та птица, которая ударилась о снасть две недели назад здесь же, когда мы шли Темзой. Дек-стюард подкинул голубя вверх, тот замахал крыльями и повис в воздухе над палубой, видно, крылья держали его еще не так уверенно. Полетал, полетал и снова сел на палубу. Но видно было, что крыло срослось. Голубь минуту-другую переждал, а потом сам поднялся в воздух и, не очень набирая высоту, полетел по какой-то точной своей прямой.
Эпизод с голубем на том бы и кончился, если бы среди наших пассажиров не оказался один старик, забывший, отправляясь в Канаду, поставить на своих документах въездную визу в канадском посольстве. Визу старик не поставил, а потому на берег в Канаде его не пустили, и он проделал обратный путь на «Грибоедове». Старик был свидетелем того, как дек-стюард подобрал поломавшегося голубя и прикручивал ему крыло пластырем. А теперь случайно и того, как дек голубя отпустил.
Проследив глазами за улетающей птицей, старик побежал на судовую радиостанцию — давать радиограмму английской королеве. То, что его не выпустили на берег в Канаде, взволновало старика, кажется, гораздо меньше, чем поступок дека. Он желал немедленно сообщить королеве о том, как на советском судне относятся к животным. Ему казалось, что королева, узнав об истории с голубем, бросит все дела, чтобы что-то по этому поводу предпринять. Однако радировать королеве дежурный радист по целому ряду причин отказался. Старик побежал к капитану. Капитан послал его к старшему пассажирскому. Старший пассажирский отправил старика к администратору. Альфред Лукич вышел в сопровождении старика на пеленгаторную и в присутствии пассажиров сообщил деку, что капитан объявляет ему благодарность за образцовое выполнение своих служебных обязанностей. Починка голубя ни к каким служебным обязанностям дека не относилась, но старика надо было утихомирить. Он был так возбужден, что, казалось, сейчас прыгнет за борт и поплывет саженками оповещать мир о гуманнейшем акте.
Бремерхафен. Умер папа римский, пробыв папой лишь месяц, и на кирхах в Бремерхафене по этому случаю висят длинные черные флаги. Теперь такие времена, что и протестанты скорбят по католику — во всяком случае, делают вид, что скорбят. Впервые вижу чисто черный флаг. В сочетании цветов закоптелого кирпича и этой черноты мерещится что-то очень германское.
Как странно заканчивается этот столь феерически, столь солнечно начавшийся рейс… Серо-оранжевые плоскости портовых сооружений Бремерхафена, морось, Настя, которая комкает в кармане полученное только что письмо.
— Ему плохо… Ты поедешь за ним?
Оказалось вдруг, что неожиданно кончился сентябрь, и в Балтике, которая сравнительно с тем, где мы только что были, — море внутреннее, а значит, и какие уж тут штормы, нас опять тряхнуло как следует. И опять была команда по судовой трансляции — всем материально ответственным лицам закрепить имущество по-штормовому. В барах на составленных батальонами рюмках опять лежали мокрые простыни. Я пришел прощаться с барменом. Я сказал, что у меня есть к нему одна не совсем обычная просьба, поэтому не знаю, что мне делать, если он откажет. Он сказал, что просьбу угадать не берется, но дело может и подождать, а что именно сейчас мне требуется, он, кажется, знает. И намешал чего-то не совсем прозрачного в высокий узкий стакан.
— Но завтра, судя по всему, мне нужно будет сесть за руль и долго ехать, — сказал я.
— Значит, с корабля на кар, — сказал он. — Пейте. К утру вы будете как стеклышко от пенсне. Так о чем вы говорили?
— Возьмите бумагу и карандаш.
Он вырвал листок из блокнота. На листке, в левом углу, как на кармане его рубашки, был изображен силуэт «Грибоедова». Я засмотрелся на силуэт. Даже в таком эмблемном варианте он, оказывается, уже был мне небезразличен.
— Пишите, — и я стал диктовать ему имена.
— Зачем мне их записывать? — спросил он. — Я их всех знаю.
— Все-таки запишите. Когда кто-нибудь из них будет к вам заходить, говорите им, что, уходя с судна, я очень хотел с ними попрощаться, но возможности для этого не было никакой.
— Это верно, — сказал он. — Подходим. Все в разгоне. Я передам.
— И вот что еще… Каждому из тех, кого я назвал, я хотел бы в виде привета… с вашей помощью…
Я лишь запустил руку в карман, а он уже замотал головой.
— Ну, это лишнее, — решительно сказал бармен. — Они и так могут… если захотят. А в вашем списке даже… капитан… Он, кстати, может неверно ваш шаг истолковать.
— Хорошо, — сказал я, — капитан — статья особая. К нему, конечно, надо сходить. Тут вы правы.
Я все-таки оставил на стойке все, что у меня было.
— Мы же подходим, — сказал я. — Там мне эти деньги просто ни к чему.
Заложив руки за спину, он мотал головой, ничего не слушая, лицо у него было строгое.
— Ваш друг подарил мне при своем визите эту книгу. Я не смог ее целиком прочесть. Мне это оказалось не под силу. Но то, что я прочел, — капитан положил руку на зеленый том «Онкологии брюшной полости», — вызывает у меня к автору глубокое уважение. Это первое…