Повести
Шрифт:
— Девчонка-то где? Девчонка? — крикнул ему Кузьма, подняв и показывая ребенка. Но проводник, ничего не поняв, помахал. Кузьме, попрощался.
«Не слышал!» — подумал Кузьма. Но в одном из вагонов вроде бы кто-то выглянул из двери. Выглянул и спрятался. Она! Если она, то опять выглянет, не утерпит… Не может быть, что она!
Но там выглянули. Она!.. Так-перетак, она!..
Первое, что пришло Кузьме на ум, после того как он немного успокоился, это снести ребенка на станцию и сдать в милицию. Он так и решил сделать, но, поразмыслив немного, Кузьма
И как доверился, попался, старый дурак! Сразу было видно, что за птица. То-то она все суетилась. Обвела вокруг пальца!
Пока Кузьма думал так, сидя на берегу канавы и зло дымя цигаркой, вдалеке раздался рев мотора. Кузьма приподнялся и увидел, что по направлению к станции мчится грузовик. Решение у Кузьмы появилось мгновенно. Он вынес и положил одеяло с ребенком на дорожную колею. Пригнувшись, как под обстрелом, прыгнул в кусты, отбежал, лег за кочку, замаскировался. Кусты были редкими, и дорогу хорошо видно.
Грузовик не мчался, а ошалело прыгал по дороге, отталкиваясь сразу всеми колесами и тыкаясь то в одну, то в другую колею. Дорожная грязь, как шрапнель, стегала по кустам, пробивая их метров на десять. Было видно, как шофера в кабине швыряет то на одну, то на другую дверь. Камень — не камень, яма — не яма, трах, бах! Грузовик уже близко.
И Кузьма понял, что этот шофер не остановит машину, если и увидит сверток, что ему! Да и не успеет затормозить, если бы и захотел! Нет, не остановит. Куда прет!.. Погиб ребенок!.. Теперь все!..
— Стой! Стой, куда! — Кузьма бросился наперерез грузовику, поскользнулся, упал, но все-таки успел выхватить одеяло. Грязь, больно стегнув, откинула Кузьму на спину, залепила лицо.
Грузовик прокатился метров тридцать и остановился. Из кабины высунулся краснорожий парень.
— Ты что, очумел? — заорал на Кузьму. — Жить надоело?
— А ты куда прешь? Глаза налил и прешься!
— По ноздрям захотел?
— А ты смотри, куда едешь, а то сам получишь!
Парень тряхнул дверцей так, что грузовик аж подпрыгнул, мотор, как пес, взрычал, и грузовик ринулся к станции.
— Вот такой вот раздавит человека, не оглянется. Таким все нипочем! Раздавит, как букашку, и не остановится. Вот и отец у дитя, наверно, такой же. И мать такая, — сердито бурчал Кузьма. Но теперь он знал, что надо делать. Надо дождаться другого путника. И Кузьма стал ждать. И дождался.
Лошадка спокойно брела, на каждый шаг кивала головой. На телеге, свесив над колесом босые ноги, легонько подергивая вожжами и почмокивая губами, сидел белобородый благообразный старичок в фуражке. Пошевеливал хворостинкой, подгонял лошадку. Увидев одеяло, старичок поднатянул вожжи, придержав лошадь, подъехал осторожно, остановился. Осмотрелся. Прислушался. Подошел к одеялу и шевельнул хворостинкой. Удивился. Приподнял угол одеяла. Засуетился. Кинул хворостинку. Осторожно, аккуратно поднял одеяло, понес заботливо, легко держа перед собой, положил на обочину,
«Ах ты, старый хрыч! Что ж ты делаешь! Ребенка бросаешь! — растерялся не ожидавший такого исхода Кузьма. — Да что ж ты делаешь! Что ж такое получается! Одного, в кустах!..»
Дождавшись, когда старик уедет, Кузьма вышел на дорогу.
«А чем же я лучше? — вдруг подумал Кузьма. — Чем же он от меня отличается? С фронта иду, а ребенка бросил, под машину положил. Я еще хуже!»
И, удивившись такому неожиданному открытию, Кузьма застыдился и даже покраснел.
«Вот так коленкор! И так худо, и так! Придется мне его с собой брать. А потом сдадим в милицию. Сдать никогда не поздно. Возьму!»
И, подумав так, Кузьма поднял ребенка.
Когда у Кузьмы родился первак, Кузьма два дня гулял с родней, пил за наследника. И Пелагея радовалась.
Когда родился второй, Кузьма тоже был доволен. А Пелагея сказала:
— Хватит. И с двумя дай бог управиться. У нас ведь еще дом, огород, корова. И в колхозе работать надо.
— Как-нибудь управимся, — утешал ее Кузьма. — Мы еще молодые, силы есть. Не горюй. А как же раньше по шесть да по восемь бывало в семье? Ничего, управлялись.
— Как раньше, не знаю. А нам и двоих хватит…
После того как родился третий, Пелагея часто упрекала Кузьму, говорила:
— Тебя вот с ними посажу, заставлю пеленки стирать да вставать по пять раз в ночь, тогда узнаешь! А то завалишься и дрыхнешь, а я возле них пляши!
А при чем тут Кузьма, чем он виноват!.. Если разобраться, так ничем. Уж такая доля мужская!..
А четвертого Палашка очень не хотела. Все рыдала по ночам.
— Пойду к бабке Лушке.
— Иди, иди! Бабка Лушка в землю тебя вгонит.
— Ну так и что! Сколько же мы их плодить будем!
— Ничего! Где трое, там и четвертый.
— Это все ты, черт усатый! — И больно била Кузьму острым локтем в бок. — Неженатый был, все за девками бегал. Которые потолще выбирал. Вот и бегал бы! Кобель.
— Так кто же молодой не бегает, — оправдывался Кузьма.
— Пойду к бабке Лушке…
Едва Кузьма ее тогда отговорил…
Теперь Пелагее с четырьмя не сладко. В войну всем нехорошо, досталось каждой бабе. А если еще у тебя на руках четверо, и в поле надо пойти, и огород прополоть, и в доме убрать, выстирать, зашить, так и совсем худо. Да еще накормить их надо, каждому кусок, — где наберешься на такую ораву! На картошке да на лебеде сидят!..
Кузьма шел через сожженные деревни, мимо пепелищ. Выселки и еще несколько деревень каким-то чудом уцелели, а здесь, ближе к железной дороге, все было выжжено. Только заборы оставались да погреба кое-где.
Деревня, в которой жил кум, находилась всего в полукилометре от Выселок, и Кузьме надо было проходить через нее. Он знал, что кум демобилизовался, вернулся хромым, «но вполне годным мужиком», как писала Палашка. К куму надо было зайти, потому что, если не зайдешь, кум обидится, и в то же время Кузьма боялся здесь задерживаться, хотелось домой. Кум — хлебосол, сразу не отпустит.