Повести
Шрифт:
Он несколько секунд молча смотрел на Кузьму и вдруг так гаркнул, что Кузьма отпрянул назад:
— На чем я тебя повезу?.. На чем? На себе? На себе, может быть? На меня вот садись, на, на! — и, шустро повернувшись, подставил Кузьме согнутую спину. — Садись! Лезь, что же ты не лезешь? Залезай!
— Да ты не кричи, чего ты кричишь, — растерялся Кузьма.
— А ты вот старый хрен, а тоже такой же дурак!
— При чем тут, старый или молодой?
— Мараковать надо! Вот этим! — И дежурный постучал себе по фуражке.
— Вот горлан! — сказал Кузьма,
Прежде Кадкина всегда уважали. На войне, где бы ни был, к нему относились с почтением, называли «батей» или «дядькой Кузьмой», а которые постарше или начальство, те по фамилии — Кадкин. И если просил что — обычно исполняли.
У вокзала делать было нечего, тут прямо на тротуаре сидел и лежал народ.
Кузьма пошел к дощатому навесу, где возле казенных построек бабы сгружали с платформы песок. Чуть в стороне из брезентового рукава, прицепленного к высокой железной трубе, лилась вода. Рядом, в канаве, дымился шлак.
Кузьма заметил, что к навесу через пути идет мужчина в черной, до блеска засаленной рабочей спецовке с молоточком в руке. Кузьма потрюхал за ним. Остерегался окликнуть издалека. Догнал:
— Служивый, служивый!
Мужчина остановился.
— Слушай, — спросил Кузьма, — ты тут работаешь?
— Ну?
— Выручай, а я ничего не пожалею. Поможешь?
— Ну?
— Помоги уехать. А я вот тебе две банки тушенки. Сделаешь?
— Ну?
— Сделай.
— Пошел ты… — сказал «служивый».
И только тогда Кузьма окончательно понял — худо! Не уехать отсюда! Влип!
Кузьма сел на уложенные в штабель шпалы, закурил и долго сидел так, глядя себе под ноги. Потом пошел к шлангу. Теперь можно было и умыться. Скинул шинель. Но не успел еще подставить под струю ладони, как вдали раздался легкий шумок. Кузьма прислушался. И сердце беспокойно заерзало. К станции, теперь это было уже четко слышно, прибывал поезд. А вскоре Кузьма увидел приближающийся товарный состав.
Паровоз, обдав Кузьму пылью из-под колес и паром, прокатил мимо, чуть замедлив ход. На крышах вагонов сидел народ, все внимательно и настороженно смотрели на вокзал, пытаясь угадать, остановится ли здесь состав и будут ли железнодорожники сгонять с вагонов. А от вокзала к путям уже торопливо двигалась темная людская туча.
Поблизости с Кузьмой никого не оказалось. Это хорошо. Он поудобнее пристроил мешок за спиной, приготовился.
Состав притормозил, но двигался еще ходко, вагоны пробегали мимо Кузьмы, и двери их были заперты. Вот уже все меньше их, меньше. К Кузьме подкатывал последний. На подножке у открытого тамбура стоял железнодорожник с неразвернутым флажком в руке. Кузьма быстрым шагом двинулся навстречу.
— Ку-уда! — крикнул железнодорожник и замахнулся флажком. — А ну назад! Куда!!!
Но Кузьма, не обращая внимания на него, уже прыгнул, вцепился в поручень.
— Куда, так тебя… — Железнодорожник ткнул Кузьму коленом и угодил в поддых. Кузьма задохнулся, но все-таки устоял на подножке. Состав резко вздрогнул, прибавил скорость,
Столкнуть Кузьму на такой скорости железнодорожник уже не решился. Кузьма поднялся на площадку, с трудом выдохнул и только теперь взглянул в лицо железнодорожника, тоже немолодого мужика, и сказал укоризненно:
— Что ж ты ногам-то?..
— А ты что? — сказал железнодорожник.
— Под самое солнышко…
— Не лезь. Сюда по приказу не положено. Тут служебное помещение. А вы — сюда! Что тут, маслом намазано? Вчера самого чуть не вытолкнули.
На площадке сидело несколько человек. Два паренька-подростка, подняв воротники пиджаков и до глаз нахлобучив тесные кепки, жались друг к другу. Лица у них были черны от копоти, и только вокруг ртов, насколько можно достать языком, бело. Вцепившись в узел темными, когтистыми, похожими на куриные лапы руками, боязливо посматривала на Кузьму древняя старуха. А рядом с ней приткнулась девчушка в ватнике и резиновых сапогах. На руках она держала завернутого в одеяло ребенка.
— Садись, что ж, так и будешь теперь торчать? Тут от холода окоченеешь, — сказал Кузьме железнодорожник.
Действительно, ветер хлестал со всех сторон. И день, кажется, был теплым, а ветер, как из-под снега, обжигал. Кузьма сел возле девчушки.
— Домой еду, демобилизовали, — как бы извиняясь перед железнодорожником, сказал Кузьма. — Мне тут недалеко.
Железнодорожник выше головы поднял воротник шинели, спрятался в нее, запихав рукав в рукав, и ответил:
— Угу.
— До Чихачева только.
— У-у.
— Остановимся, нет?
— Посмотрим.
— А ты, дочь, пододвигайся ко мне, плотнее садись, теплее будет, — сказал Кузьма девчушке. — Шинелью прикройся маленько, полой.
Кузьме жуть как хотелось сейчас с кем-нибудь поговорить, просто не терпелось, на душе было так радостно, так хорошо, хоть пой!
Только что он сидел на станции, и мог бы сидеть там еще день, и два, и больше, и уже не надеялся ни на что, а теперь он едет домой, один-единственный вскочил, да так ловко, и уже сегодня к вечеру («К ужину», — подумал он) будет в Выселках. А жена его, Пелагея Анкиповна, и все четверо ребятишек и не ждут, а он — нате вам, явился! «Здравствуйте, Пелагея Анкиповна!» Не поверит! Где же поверить! «Кузяй! Родной! Ты?» — «Я». — «Целый?» Не поверит, не узнает сразу. И ребята. «Ну ладно, — скажет он. — Не плачь. Все хорошо, жить будем». — «А чего ж не сообщил, что едешь?» — «Да так… Торопился».
Писала, что Сенька, самый маленький, заработал два трудодня в колхозе. Это Сенька-то! Вот как идет время!
— Ты прикрывайся шинелью. Она хоть не очень новая, но теплая. Не простуди ребенка. Мальчик или девочка?
— Мальчик.
— Ага. Хорошо. У меня все мальцы.
Девчушка была скуластенькой, носик маленький и остренький, как у синички. Лоб по самые брови повязан белым тонким платком, поверх него другой, темный.
— У меня четверо, четыре рта, и все парни, — улыбался Кузьма. — Ей-богу!