Повести

Жигжитов Михаил Ильич

— Э, паря, брось-ка голову себе морочить да душу бередить. Чему быть, тому не миновать, а в гибели Егора ты не виновен. Так судьба распорядилась… Слух ходит, что Яшка в суд подал, но ты не примай это на сердце, не в ту сторону он накопытился.

— Так-то оно так… вот, если бы медведь уцелел… тогда Будашарнаев с врачицей все бы на месте выяснили и заактировали.

— Э, паря, хушь я и стара дура, но кумекаю, что Яшке веры не будет.

— Ничего бы этого не случилось, — словно про себя говорит

помор, — если бы тогда у меня была тятина берданка.

— У нее, чо же, пуля умнее?

— Не-е, я бы издалека ухлопал зверя-то, пока еще Егор висел на суку…

— А-а, а куды девали эту дарданку-то?

— Берданку-то, — поправил Петр, — тятя спрятал, даже мать не знает.

— Откель бабе знать… Ружо-то, оно ведь дело мужицкое, а наше — клюка да ухват.

— Правильно, Дарья Васильевна, оно все так, но без доброго ружья и охотник не охотник.

— Ничо, сынок, мой-то тятька с дедом Елизаром зверя промышляли палками, а у тебя хушь дроболка, а все ружо.

— Как палками промышляли зверя?

— Про то надо баить с дедом Арбидошей, он те все раскумекает. Видала и я те палки: колючая железячка на конце, а в остальном-то она была схожа с моей клюкой.

— Смелый же народец был эти предки!

— Поморы-то самого дьявола не пужались.

— Бабушка, я все хочу спросить: почему нас называют поморами, а других рыбаков нет? Ведь те же баргузята и рыбу и нерпу промышляют, как и мы.

— Потому, сынок, что наши деды пришли сюда с Холодного моря, а у баргузят и у других — всяка шарага собиралась, все варначье — поселенцы да каторга.

— А-а, вон оно што.

Бабка Дарья ходит во дворе и гудит своим грубым голосом — разговор ведет со своей буренкой.

Вера, помогая одеваться Петру, оглядывает его, с ее смуглого лица не сходит нежная улыбка. На новеньком бобриковом полупальто сама застегнула пуговицы и поправила воротник.

— Иди, иди, Петя, поздравь маму с праздником. Только не пей лишнего…

— Ладно, Вера, не наговаривай, как ребенку. Вот скоро родишь сынка, тогда и…

Вера не дала Петру договорить, зажала ему ладонями рот и, смеясь, вытолкала его на крыльцо.

На дворе сыплет реденький снежок, но видимость довольно хорошая. По всему Аминдакану реют алые флаги, а на зданиях школы и колхозной конторы красуются плакаты и лозунги. Несмотря на ненастье, деревня выглядит празднично. Непоседливые ребятишки играют в партизан; они со смехом «расстреливают» снежными комьями «белого офицера». Если бы не ребятишки, то улица была бы безлюдной. Только изредка покажется какая-нибудь хозяйка, юркнет к соседке и рысью обратно. В некоторых домах уже пиликают гармошки и нестройно гудят голоса.

— Начинают, но еще не «на строю»… — усмехнулся Петр.

Подойдя к воротам родного дома, Стрельцов

невольно замедлил шаг. Старенький невзрачный домик напомнил ему детство, отца, мать… Приостановился и услышал в избе чей-то мужской голос. Сердито нахмурившись, он решительно толкнул калитку. Она радостно взвизгнула и впустила его.

Широко распахнув дверь, Петр по-хозяйски вошел в избу, поздоровался и поздравил с праздником. Мать, копошившаяся у печки, сунула в угол ухват и, радостно улыбаясь, подошла к сыну.

— Пришел!.. Дай раздену, дай! — на моложавом, румяном лице ярко вспыхнули осчастливленные глаза. — Проходи, Петя, садись за стол! А Вера-то как не с тобой?

Из-за стола поднялся дед Арбидоша и хмельными глазами следит за хозяйкой и Петром.

— В-во, ядрена Фенька!.. Давно бы так, чем серчать на мать!.. Э, паря, постой, молодец удалой! Пошто без жены заявился? — шумно надвинулся дед Арбидоша, обдавая Петра винным перегаром и еще каким-то крепким, поморским, знакомым с раннего детства запахом.

— У-у, дед Арбидоша, тут сначала надо разведать, не будут ли нас с Верой за уши драть.

— Эва, каков он!.. Но и хитер, ядрена Фенька!

На широком скуластом лице старого помора слезятся щелки узких глаз. Жиденькая сивая бородка боевито топорщится и трясется, как у задиристого козла.

— Наталья! Сын-то у тя лучший башлык!.. Во! Ядрена Фенька, так и держись, Петро, на волне!

Цепко схватив гостя за руку, старик затащил его за стол и затянул свою любимую:

…Славное море, священный Байкал… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На самой высокой ноте старик поперхнулся.

— Кхы, кхы, черт, ишо кто-то торопится! Наталья, шевелись!.. Примай сына-молодца!

В сенцах стукнуло чем-то тяжелым, затем распахнулась дверь, и с морозным паром ввалился Семен Малышев, а за ним Яков Лисин. Оба были настолько хмельны, что едва держались на ногах.

— А-а, соседка, наконец-то дождалась блудного сына!.. А где же он оставил свою шлюху-то? Но это неважно, ха-ха-ха! — неуклюже искривившись на хромой ноге, хрипло сопя, расхохотался Малышев.

Петр порывисто поднялся со стула. Серые глаза потемнели и заискрились бешеными огнями.

И откуда взялась у пьяного Лисина такая прыть, он мгновенно подскочил к Петру и, стараясь посадить его на место, обнял и стал уговаривать:

— Петя, Петя, друг… успокойся, не обидься на нас!

Стрельцов брезгливо оттолкнул от себя Лисина, который отлетел к перегородке и едва удержался на ногах.

— Ты что, драться вздумал?! — визгливо крикнул Малышев. — Ты и так заработал себе тюрьму!