Повести
Шрифт:
— У-у, змеи, погибели на вас нету! — взревел Яков и погрозил кулаком в морозную темь.
«И откуда черти узнали, что я вчера сменял куль хариусов на водку?» — удивляется Яков.
С такими мыслями и вошел Яков в кабинет председателя, где, кроме Батыева, сидел прокурор Будашарнаев.
— Здоровайте! Меня кто-то призвал?
— Здравствуй, Яков! Тебя пригласил товарищ Будашарнаев для беседы, — Батыев мотнул головой в сторону прокурора. — Ну, ладно, Макар Будаич, оставайтесь.
— Та-ак! — внимательно и твердо прощупали Якова черные глаза.
«В народе слух ходит, что прокурор-то добрый мужик. Он не старается съесть человека, упечь в тюрьму… А чего же ему надо от меня?» — подумал и насторожился Яков.
— Лисин Яков Егорович?
— Он самый и есть.
— Садитесь, товарищ Лисин.
— Дык зачем же я вам пригодился?
— Очень пригодитесь, если все по-честному расскажете.
— Я всегда баю по-честному.
— Вот и добро. Я приехал по делу Петра Стрельцова.
— А чо, паря, случаем, не убег?
— Нет. Зачем же ему сбегать из заключения? Его скоро освободят из-под стражи.
— Чо, паря, баишь?
— То и говорю… На суде вы утверждали, что Петр Стрельцов сначала выстрелил в медведя, а потом в вашего брата Егора Егоровича Лисина, который скончался от раны, нанесенной Стрельцовым.
— Так оно и было! Про то и баить нечего.
Прокурор закурил и строго посмотрел на Лисина.
— Нет, не так было дело.
— Один бог знает, да еще я. Медведя-то слопали звери да птицы, вот чо жалко. Не то бы я доказал на факте. На шкуре-то были дыры от пули Стрельцова и от мово ружья… Я же зверя-то долбанул по лопаткам, ажно гад уткнулся под колоду.
Прокурор покачал головой.
— Вы же вовсе не стреляли в медведя. Стрельцов стрелял в него два раза. Одна пуля прошла насквозь и ранила вашего брата, а вторая осталась в звере. Я внимательно осмотрел шкуру.
Лисин приподнялся и удивленно спросил:
— Какую шкуру?
— Шкуру того медведя…
— Откель она у вас?
— Скоро узнаете, — прокурор взглядом посадил Лисина на место и продолжал разговор: — Медведь свалил вашего брата и грыз куль, привязанный к поняге, потом бы он добрался и до самого Егора, но в это время подбежал Петр Стрельцов и сзади выстрелил в медведя. Раненый зверь бросил вашего брата, повернулся к Стрельцову и всплыл над ним, но тот успел выстрелить, и оба они свалились тут же. Потом подбежал ты… Все было уже кончено…
— Но, паря, врать!
— Зачем мне врать? Шкура-то находится у нас. Хочешь, покажу ее.
Зеленые глаза Якова хищно расширились и воровато забегали, как волчата в западне. «Неужели Семен меня заложил? Вот ведь хромая собака. Но меня тоже дешево не купишь… Отопрусь. Скажу, что Малышеву захотелось зятя вызволить из тюрьмы, вот и все!»
— Но, паря, тут дело худым пахнет. Тут вранье…
— Вы шкуру продали Семену Поликарповичу Малышеву. Помните, в рождество… были с похмелья…
— А-а, вон оно что! Малышеву захотелось вызволить своего зятя из тюрьмы! Так и сказали бы сразу. Э-э, паря, тут ничего не выйдет!
Пронзительные монгольские глаза Будашарнаева словно сверлом прошлись по обросшему лицу Якова и врезались в его слабенькую душонку.
— Нет, выйдет, товарищ Лисин… Когда вы продавали медвежью шкуру Малышеву, то рядом, в комнате сидела учительница Елена Емельяновна Титова. Разговор ваш она слышала. Я с ней беседовал, и она согласна подтвердить… Если вы чистосердечно признаетесь, что действительно оклеветали Петра Стрельцова, то его освободят из заключения. И вам будет лучше. Подумайте, пока не поздно.
Лисин задумался. «Два свидетеля… Учительше-то большая вера, она, однако, коммунистка… уваженье на селе имеет. — Яков тяжело вздохнул. — А про то, что я стрелял, теперь не докажу… Раз шкура у них, дело мое табак. На ней всего-то три дырочки… Оно и дурной козе понятно, а этому буряту мозги не засоришь!»
Лисин взглянул на Макара Будаича. Тот спокойно разглядывал картинки в каком-то журнале. Оторвался. Взглянул на Якова. В глазах спокойная уверенность, даже проглядывает доброта…
— Подумай, Яков, смотри, не ошибись…
— Угу, — буркнул невнятно Лисин.
«Если по-честному признаться… пустить слезу, то могут и простить, верно, поругают. Прокурор-то добряк, это всем известно… Прикинусь последним дурачком. Распущу нюни, скажу, жизни мне нет… дразнятся…»
— За чистосердечное признание ваша вина будет смягчена…
— Другому бы шиш сказал, а вам, Макар Будаич… ни капли не утаю. Только вы поймите мою беду… — заюлил Лисин.
И он рассказал обо всем, как оно было в действительности.
— …Червяк точит, если не глотну водки. Болесь моя, и от нее никак не могу отвязаться… вот и продавал бригадну рыбу на вино. А Петька выгнал меня из лодки, отправил на покос… Это бы ишо ничо, а то его дружки сочинили про меня блудную песню и поют… Проходу нету. Чичас шел к вам, а они вдогонку мне:
Никто про то не знает, На чьи деньги Лисин пьет…Вот так всегда. А у меня тоже есть сердце. Раз Петька со своими шанятами ославил меня, то и я на него наплел «веревку»… Да хушь бы она раскрутилась… У меня тожа есть сердце. Болит за Петьку… Как увижу Наталью или Верку — сразу сворачиваю. Как смотреть им в глаза? От стыда сгоришь.
ГЛАВА VIII
В этом году зима была с крутым характером. Цепко, без роздыху держались жгучие морозы, но время свое взяло. Пришел март и начал обламывать рога морозу, правда, это ему удавалось плохо, но на подмогу подскочил апрель, и мороз, нехотя отступая, ушел.
В самый канун Первого мая Вера получила письмо от Петра, в котором он писал, что наконец-то освобожден из-под стражи и едет домой. От радости она схватила своего крохотного Петьку, которому исполнилось два месяца, и начала кружиться по избе.
— Чо тако, кумуха-черемуха?! Петьку-то зашибешь! Сдурела, дура… — закудахтала бабка Дарья.
— Едет домой! — пылая счастьем, выдохнула Вера.
Пока «Красный помор» стоял в объятьях толстого льда, Иван Зеленин возил на колхозных лошадях почту.