Повести
Шрифт:
— Не Рыжка ли твой подо льдом бьется? — спросил Иван.
— Он там утонул, — Мишка махнул в сторону.
Петр поцарапал затылок.
— Да, Миха, теперь ты век должен молиться Рыжке… Если бы не он, то лежать бы тебе на дне морском. — Он тяжело вздохнул и еще больше побледнел. — Мало ли нашего брата тонет-то.
Иван поднял обломок оглобли и положил в сани.
— Сварить чайку хватит.
— Хватит, Ваня, да еще останется. Вот хлеба у нас маловато, на троих одна булка, а топать больше ста верст.
— Да-а, — Иван вздохнул и снова встал между оглоблями и набросил на шею чересседельник. Петр с Мишкой впряглись пристяжными и, не оглядываясь, пошли дальше. К концу дня поморы поравнялись с Большими Черемшанами и остановились на ночлег. Еще по дороге Мишка чувствовал боль в правой ноге, но значения не придал, да и не хотел задерживать товарищей. А когда разулся, то оказалось, подошвы у ичигов протрепались до дыр, порвались портянки и шерстяные носки. Из ступни правой ноги сочится кровь.
— Плохи дела, — рассматривая свои ичиги, покачивал головой Петр.
— Из голяшек сделаем моршни [61] .
— Придется.
Мишкина шуба пропала вместе с санями, утопил свой тулуп и Иван Зеленин. Хорошо, что в кошевке осталось сено и тонкое одеяло Федора Бесфамильных. Поморы зарылись в сено и сверху набросили одеяло.
— Как поросята зарылись, — смеется Мишка.
— Спасибо Федюхе за одеяло, все же малость согревает нас.
— Кому спасибо?.. Федьке-милиционеру? Особачился он, — сердито буркнул Иван.
— Э, паря, Ваня, он мужик-то хороший. Не должен бы…
61
Моршни — обувь из кожи в виде лаптей.
— Хы, сказал тоже, добрый! — сплюнул Иван. — Помнишь, когда вас везли в Верхнеудинск, мы встретились в Давше?..
— Помню, а что?
— Я его, сволочугу, отозвал в сторонку и попросил передать тебе денег да немножко харчу, а он, подлюга, даже разговаривать не стал.
— Э-эвон что! А я-то думаю, чего же ругаешь мужика, — добродушное лицо Петра расплылось в улыбке. — Ты, Ванька, напрасно лаешься. В Усть-Баргузине, когда нас передали другому конвою, он мне дал и денег и хлеба.
— Но?! А я-то думал!..
Три дня шли, деля одну буханку на крохотные ломтики. Хотя и полуголодные, но продвигались довольно быстро и поравнялись с Индинским мысом. Держались все время середины моря, так как у берега лед совсем раскис.
За эти дни об острые колючки шаха порвали моршни, сделанные из голенищ ичигов, употребляли кули, и уж почти ничего не оставалось, чем бы обернуть ноги. У всех ступни ног были изрезаны и сильно кровоточили.
— И-эх, не везет нам. В те годы, бывало, ольхонские буряты здесь промышляли нерпу. Эти места богаты морским зверем… Завозили с собой большие баркасы — мореходки и оставались маходить [62] на весновку… Как растащит льды, они сталкивают свою мореходку на воду, и айда домой.
62
Маходить — нерповать по плохому льду.
— Гребями? — спросил Мишка.
— Откуда у них моторы-то возьмутся, конечно, руки мозолят.
— А почему нынче-то их нет?
— Запретили охоту на год или на два.
— Эх, черт… уж они-то накормили бы нас.
— Знамо дело.
На седьмой день почти поравнялись с Шигнандой, исхудали и оборвались до последней степени. Чтоб хоть сколько-нибудь сохранить ноги, изрезали рукава у телогреек. Наконец и от них ничего не осталось. Ступни ног превратились в кровавые клочья мяса. При первых шагах израненные ноги отказывались идти, неистово кричали, выли от боли, но поморы, крепко сжав челюсти, унимали этот рев и шли дальше.
— Все!.. Терпению подходит конец… И мы тоже скоро отдадим концы… Давайте, ребята, изрежемте почтовые сумы на моршни, а остатки съедим… Как? А?.. — предложил Иван.
— Выхода нет, — прошептал Мишка. Петр мотнул головой.
Иван вскрыл суму и вывалил из нее содержимое. Перед поморами на льду рассыпалась целая горка писем. Чуть в сторонку отлетело одно из писем. Мишка поднял его и начал вслух читать адрес… «Северо-Байкальский аймак, село Аминдакан, Бадмаевой Шалсаме… Верхняя Заимка, Сокуеву Ивану… Горемыки, Немеровой Н.».
— Ждет старушка от сына, — прохрипел Петр.
— Ждут…
— Дожидаются…
Встряхнулись, будто после кошмарного сна.
Три пары трясущихся от слабости рук бережно, чтоб не порвать конверты, долго складывали письма в суму.
— Наверно, чуть рехнулись… такое сотворили, — прошептал Иван.
— Паря, ты прав: было бы нам совсем худо… Теперь мы с чистой совестью встретимся, — уже бодро говорит Петр.
Иван плюхнулся на лед и простонал:
— С кем же встретишься-то?.. Со смертью?.. Мне страшно смотреть на вас… Клочья мяса на ногах болтаются…
— А у тебя?.. Давай лучше закурим, Ваня…
По ледяной глади моря медленно ползут три человека. За ними тащатся сани. Они часто останавливаются и подолгу лежат без движения. Потом снова ползут. Во время остановок они стараются не смотреть на сани, потому что там лежит сума из толстой сыромятной кожи, которую можно сварить и съесть.
Уже который день они не видят солнца. Туман, туман, туман. Он давит человека своей тяжелой сыростью, пронизывает насквозь, не оставляет сухой ниточки.
Где-то недалеко прогудел самолет.
Петр поднялся на ноги и, охнув, опустился на колени.
— Ищут. Нас.
— Проклятый туман.
— Бесполезно…
Поморы угрюмо молчат. У Мишки ноет сердце, жалко старую мать, кто ее поддержит в старческие годы. Он не верит в чудо. Знает, что обречены на гибель. Еще проползут день, а потом уже и вовсе иссякнут силы.
Наконец поморы уткнулись в широкий разнос. Бархатно-мягкая вода так и манит к себе, так бы и лег на нее. С какой радостью покинули бы они этот проклятый, колючий, как еж, весенний лед.