Поветлужье
Шрифт:
Сотник Ибраим медленно прохаживался около шатра, постукивая свернутой плеткой по голенищам сапог. Солнышко как раз поднялось за речкой над верхушками деревьев и начало ласково пригревать освобожденный от шелома затылок, поблескивающий ранней плешью. Это через два-три часа воздух разогреется, и пот потечет градом, впитываясь в поддоспешник. А пока… лепота. И неспешные благостные мысли словно сами рождаются в голове.
«Эхе-хе… скоро должна прибыть лодья с низовьев, а там уж и другие воины подоспеют с живым товаром из лесного схрона. А когда он прибудет в Булгар, то ум-м… – Причмокивание само родилось на устах Ибраима. – У всех завистников челюсти отвиснут. Пять десятков отборных молодых женщин и сильных
Тогда уж он всласть заживет в окрестностях Буртаса, ну… сначала нужно, конечно, отдать долги тем, кто принял участие в уговорах вышедшего в отставку сотника совершить сей благостный поход, обеспечив звонкой монетой, но потом… Потом посватается к прекрасной Хаан и будет жить припеваючи, кататься как сыр в масле. Ха… только бы пришел поскорее этот вечно ворчливый десятник Алтыш. Как он надоел своими придирками к новой вере и могучим булгарам, вечно вспоминая, какие были у нас великие предки… Было, все было, одно время ходили под хазарами, придет другое – уйдем из-под булгар, нужно только подождать… А пока надо жить, жить сегодняшним днем и получать от жизни удовольствие. Да, Алтыш… одно воспоминание о нем может испортить радужное настроение. Ему был дан крайний срок прийти сегодня в полдень, даже если он никого не поймает. Не поймает!.. Да после этого он и часа в десятниках не проходит – найдется кому заняться такой приятной работой, как поимка невольниц… Сладких, мягких, податливых… хм, через некоторое время, конечно.
Грезы сотника были прерваны подбежавшим дозорным. Но Ибраим не обиделся на него и никак не наказал. Ведь тот ему принес радостную весть. Наконец-то идет лодья.
«Сам теперь вижу… На веслах идут: ветер им в лицо. И кормчий Ишей стоит на руле, вон как развеваются его черные волосы, выбившиеся из заплетенной косы. Сколько раз говорил, чтобы надевал шелом, – так нет, жарко ему, видите ли. А наказать, так такого кормчего потом поди найди. Все пути и мели на Суре и Итиле знает, с закрытыми глазами проведет… Только почти никого над бортами не видно. Устали или стычка была с кем? Ха! Наверное, просто перепились… Я им покажу потом, как нарушать заветы Аллаха, волками взвоют! Ну да ладно, теперь только Алтыша дождаться – и отправляться можно… Или все-таки наказать русинов за то, что попробовали сопротивляться? Нет, воинов терять не хочется… И так могут сказать, что мне изменила обычная удачливость. Да уж, почти десяток выбили начисто. Потом никто не пойдет с тобой в набег, сотник… Эх, жалко, что местные вои этой ночью решили напасть в другом месте – нет бы прорывались в сторону леса! Ах, какой он там подарок им приготовил… Как бы он поплясал потом на их костях, если бы они напоролись на приготовленную ловушку…»
– А! Шайтан тебя задери! Куда ты правишь, вонючая собака! Руль, руль выворачивай! – сорвался с мыслей на крик сотник.
Лодья, пройдя чуть выше по течению, развернулась, встала по ветру, а потом неожиданно поставила парус и дернулась вперед как застоявшаяся кобылица. Кормчий же, вместо того чтобы отвернуть руль на середину реки, направил судно прямо меж двух вытащенных на берег досчаников, стоящих всего в нескольких саженях друг от друга. Неожиданно перед самым берегом парус дернулся, нижняя его часть вырвалась от удерживающих ее канатов и подлетела вверх, а набегающая лодья довела руль вправо и, плавно скользнув меж своих соседок впритирку к их бортам, выбросила свой нос на песчаную отмель.
– Уф-ф-ф!.. – Вздох облегчения сотника пронесся над лагерем словно предгрозовой порыв ветра. – Я скормлю твою тушу собакам, Ишей, паршивая ты свинья! Я одену тебе на голову свои исподние портки и ты будешь так гулять в центре Буртаса! – прокричал он и продолжил себе под нос: – Но каков шельмец,
Только присланная записка удержала воеводу переяславской веси, которого по привычке называли десятником, от того, чтобы броситься ночью на лагерь буртасов. Скрипнув зубами, воевода спрыгнул с помоста и присел, облокотившись на столб.
«Пятью десятками против трех мы еще могли… Нет, не обратить ворога вспять, для этого неодоспешенные смерды все-таки слабы, – в очередной раз прогонял десятник через свое уже порядком воспаленное воображение сложившуюся картину. – Но ворваться всей толпой во вражеский стан следом за острием дружинного десятка… Ночью, в темноте, мы еще могли взаимно истребить друг друга. А ныне… ныне слишком поздно. Если и пощипали немного буртасов в лесу смерды, как писано было, то и сами полегли, а бабы в лучшем случае разбежались… Вернутся остатки тех, кто на поимку ушел, да с низовьев лодья придет. Уж тогда они при нужде весь с ходу возьмут, а баб всех до единой на веревке с собой утащат. Охо-хо… как глядеть-то после этого смердам в лицо, ежели живым останусь? Смерды… сам будто боярин… Вольные люди. Сам из этой верви вышел, туда же и возвернулся. Нажил на княжеском дворе привычку никого за людей не считать, да помыкать всеми, аки…»
– Трофим, – подал сверху голос Петр. – Кажись, с низовьев лодья идет, прикажешь всем на стены становиться?
– Погодь, Петруша, – начал неохотно вставать десятник. – Гляну сам, что там происходит…
– Трофим Игнатьич, Трофим Игнатьич! – К нему бежал во все ноги лекарь.
«Вячеслав, кажется… Что за нелегкая судьбинушка его несет? Все одно к одному».
– Пригнись, лекарь, – прокричали бегущему с помоста. – Жить надоело? Али людей лечить не хочешь более?
Тот для вида пригнулся, добежал до десятника и прислонился, чтобы отдышаться, к столбу.
– Трофим Игнатьич, беда у нас, народ начинает с температурой валиться…
– С чем валиться? Али стрелами закидали?
– Да нет, жар у них, температурой это я называю, кашель, головокружение. Как уж назвать эту эпидемию, чтобы вы поняли… мор, что ли?
– Господи, – перекрестился, сильно побледнев, Трофим. – За какие же грехи ты нас наказываешь, из огня да в полымя… Иди, лекарь, ништо нам уже не поможет. Самое время на ворога броситься, и сгинет он вместе с нами…
– Трофим Игнатьич, я… может, не то сказал, – напугался Вячеслав. – Ну заболели они, так еще неизвестно чем – не чумой же! – поперхнулся он и замолчал.
– Так что, лекарь? Реки, егда смертушка наша придет? Не молчи, и так на душе тошно… – Перекосившись лицом, десятник дернул ворот кольчужной рубашки.
– Так… – начал собираться с мыслями Вячеслав. – Во-первых, всем строгий наказ будет… Надо надеть на лицо повязки из холстины, они должны закрывать рот и нос…
– А! Да какое там спасение, если мор, лекарь! Убирайся отсюда! – отвернулся от него десятник.
– Молчать! – аж взвизгнул неожиданно для себя Вячеслав. – Сам хочешь помереть, так иди один в поле и помирай, а у людей жизнь не смей отнимать без смысла всякого! Я – лекарь, и мне решать, что делать в этом случае! И нечего так багроветь, удар хватит! Хочешь голову сечь, так секи, только ты неправ, оттого и бесишься! Я к тебе не суюсь, как людей на смерть вести, так и ты ко мне не суйся, как лечить их! Или ты делаешь, как я сказал, или…
– Что «или»? – неожиданно успокоился десятник.
– Не отнимай у людей последнюю возможность, – попросил Вячеслав, заглядывая воеводе в глаза.
– А ты знаешь, что лодья с низовьев идет? Что, может, через час весь на копье возьмут, и тут упокойники одни валяться будут? А?
– Иван же написал, что придет с воинами…
– И где он, твой Иван? – внимательно посмотрел на лекаря десятник, склонив набок голову.
– Он придет, – ответил твердым голосом Вячеслав. – По-другому не будет.