Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта в период Первой мировой войны
Шрифт:
Разрешая торговлю горячительными напитками в перворазрядных ресторанах и клубах, власти основывались на простом утверждении: народ пьет без меры, в пьяном виде дебоширит или валяется на улицах. Следовательно, его надо лишить источника соблазна. А вот благородная публика, даже выпив, ведет себя культурно, поэтому ей можно оставить доступ в «оазисы».
При этом как-то упустили из виду, что сами же провозгласили лозунг единения общества для отражения натиска опасного врага. Получилось явное противоречие: с одной стороны, власти призывали народ сплотиться, а с другой – разделили на «чистых» и
«Мучительная была сцена.
Ожидая поезда с ранеными, мы сидели в вокзальном буфете и пили чай. Мимо нас проходил человек с котомкой. Остановился и, глядя в упор, спросил:
– Пиво пьете?
– Нет, не пиво, а чай. Разве не заешь, что спиртного теперь нельзя?
Он заговорил с тоскливой злобой:
– Это нам нельзя, а вам можно. Вам все можно. Вы – господа, а мы что? До вас это не касается; делаете, что хотите. Я вижу… чай! Знаем мы этот чай…
– Да попробуй сам, чудак, если не веришь!
– Чтобы я стал пробовать… рот поганить. Поднесете стаканчик, а я должен после этого молчать. Нет, я вижу, очень хорошо вижу. Уж если трезвость, так до конца, чтобы без барства.
Говорил он долго, и все время в его словах “вы” чередовалось с “мы”, противоставлялось “вам” и “нам”.
Кричало глубоко возмущенное чувство. Тогда мы возражали, насколько могли. Но теперь, после того что я видел, у меня не нашлось бы храбрости для возражений.
Эта связанная с войной трезвость должна быть общей, как и наше чувство, вызванное войной. Без всяких хотя бы самых незначительных ослаблений и поблажек.
Не должно быть разницы между “нами” и “вами”.
Литературно-художественный кружок и некоторые другие учреждения подобного же свойства. Если бы можно было отыскать этого человека с котомкой и привести его сюда.
К сожалению, он был прав. Он остановился бы между этими столами, и даже его великая недоверчивая злоба сменилась бы молчаливой растерянностью.
Слишком ошеломляющую он увидел бы перед собой картину.
Никогда еще кружок не знал такого наплыва посетителей. Предупреждаю, что я буду говорить только о кружке, а не о ресторанах, которым “разрешена водка”.
В ресторанах бывает всякая публика, от которой смешно и нелепо было бы спрашивать особой… ну, особой чуткости, что ли, в отношении событий. Чуткости и последовательности. Но кружок – учреждение в высшей степени интеллигентское.
Во время недавнего юбилея ораторы именовали его не иначе, как культурным центром Москвы. И вот она, эта культура, в натуральную величину.
Размер ее не слишком велик; он не превышает бутылки.
Все столы заняты, и за каждым из них красуется осанистая фигура какого-нибудь известного всей Москве деятеля. И на каждом столе – бутылки, различной формы и различного цвета, с определенным содержанием.
Разливанное море.
За всеми столиками разговоры о текущих событиях, дифирамбы трезвости, – под бряканье рюмок.
Неужели никому из них не встречались эти люди с котомками? Неужели никого из них не бросала
– Великий, святой, единодушный порыв…
Человек с котомкой остановился бы изумленно. То, что он увидел здесь, не перед собой, – выше всех незатейливых предложений.
Ему оставалось бы только одно: уйти и плюнуть.
Уйдем и плюнем».
Совет, конечно, хороший, но ему никак не могли последовать те, у кого «горела душа», а принадлежность к городским низам нельзя было прикрыть никакими манишками. «Голь» по старой русской традиции снова оказалась хитра на выдумки. В качестве заменителя водки в ход пошли всякого рода спиртосодержащие жидкости: денатурат, политура, одеколон, «киндер-бальзам», серный эфир и т. д.
В обиходе военного времени прочно обосновалось слово «ханжа» – обозначение смеси разведенного денатурата с различными добавками. Например, на Хитровке, где, по сообщению врачебного надзора, к концу 1914 года число обитателей ночлежек заметно сократилось, но пьянство не уменьшилось, «ханжу» предпочитали готовить на клюквенном квасе.
Осенью 1916 года в статье «Пьяная словесность» Н. Лернер отмечал активное употребление в русском языке целого ряда слов, обозначавших заменители водки:
«Из денатурата стала фабриковаться “ханжа”. Слово это, уже почти забывшееся народом и бывшее отголоском китайской экспедиции и японской войны, где мы имели случай познакомиться с ужасным дальневосточным “хан-шином”, приобрело в наши дни популярность на берегах Невы и Москвы не меньшую, чем на Амуре и Печилийском заливе.
Многие пьют денатурированный спирт, ничем его не сдабривая. В таком употреблении оно носит простые имена: “горючий спирт”, “синяя водка”.
Особенно страстно преданные ему любители зовут его ласково: “винотурка” (денатурка = денатурат), т. е. вино, валящее с ног, как лихой турка.
Из политуры путем недолгой отгонки приготовляется “болтушка”.
Вспомнил народ и давно забытые “бражку” и разные сорта водки “самогонки” и “самосидки”:
“Первак”. “Друган”. “Третьян”.
От калмыков переняли их мутную, вонючую “кумышку”, а также “арыку” из простокваши».
Также Н. Лернер указывал на такие народные напитки, как «лиссабончик», «союзная мадера» («…едва ли состоящая, впрочем, даже в самом отдаленном союзе с виноградниками и погребами благословенного острова Мадеры»), «лапландский антитрезвин», «кишмишевка», «калья-малья». Вместе с названиями новых «вин» в обиходе появились новые глаголы:
«– Болтухнем, брат, что ли?
– Н-да, пора подлиссабониться.
Где прежде “хареса размадеривали”, теперь станут “винотурку антитрезвить”».
Понятно, что употребление заменителей водки не могло обойтись без печальных последствий. Например, в газете «Утро России» прочно обосновалась рубрика с довольно двусмысленным названием – «Жертвы трезвости». В ней в двух-трех строках сообщалось о случаях смерти от алкогольных суррогатов. Текст заметок не отличался разнообразием: такой-то или такая-то, выпив денатурата (древесного спирта), расстались с жизнью.