Повседневная жизнь российских жандармов
Шрифт:
Фактически одному Судейкину была подчинена вся оперативно-розыскная деятельность всех полицейских подразделений и жандармских формирований в обеих столицах и в наиболее важных с политико-экономической точки зрения губерниях империи. Причем он был волен без ведома и согласия местного начальства всех уровней, исключительно по своему усмотрению, мобильно распоряжаться всеми имевшимися в его подчинении агентурными возможностями.
Во времена Судейкина теории вербовочной работы еще не было, она только зарождалась; никто не учил и не готовил полицейских чиновников и жандармских офицеров этому главномуметоду оперативно-розыскной деятельности, и поэтому Судейкин, как истый практик, шел методом проб и ошибок. Тем не менее интуитивно он совершенно верно нащупывал и применял разнообразные способы вербовок, как будто за его плечами была Высшая школа КГБ СССР, а не скромное провинциальное юнкерское училище. Мы, к сожалению, не смогли выяснить, кто первым из современников назвал Судейкина «практическим сердцеведом», но именно это короткое, но весьма
Вот что пишет в статье в «Вестнике „Народной воли“» Л. Тихомиров о вербовочной работе Судейкина в революционной среде: «Он поставил себе за правило — обращаться с предложением поступить в шпионы — решительно ко всякому. Чем мотивировать такое предложение — это все равно. Будет оно принято или отвергнуто с презрением — труд и хлопоты в обоих случаях не пропадают даром».
Судейкиным, в частности, широко использовался такой метод вербовки, как постепенное привлечение к сотрудничеству. Свидетельствует Тихомиров: «Он имел обыкновение приглашать к себе множество людей не для какого-либо допроса, а так — для „собеседования“. Он вступает с намеченной жертвой в теоретические разговоры, причем выставляет себя обыкновенно сторонником „Черного Передела“. Он уверял, что он — народник, точно так же, как и сам царь. Он в доказательство указывал, что не преследует за пропаганду… Все эти разговоры оканчивались непременно жалобами на террористов и народовольцев, которые-де запугивают правительство и мешают осуществлению его благих намерений… Собеседник, конечно, не решался защищать „Народную волю“ и поддакивал. Тогда Судейкин… заявлял, что… если вы понимаете весь вред террора, то обязаны ему противодействовать. Тут он прямо уже предлагал своей жертве либо роль шпиона, либо какие-нибудь переходящие к ней ступени… Большею частью Судейкин требовал на первое время не вообще выдач, а только помощи в предупреждении террористических фактов».
Не менее широко и, надо признать, довольно эффективно им использовался старый как мир метод вербовки на материальной основе: «На таких же основаниях Судейкин не жалел бросать деньги совершенно зря таким людям, которых агентура была совершенно фиктивна, потому что они, очевидно, лукавили с полицией. С точки зрения Судейкина, это не составляло еще важности. Нужно было приучить людей брать деньги от полиции… Таким путем деморализация действительно проникала в общество и молодежь. Прошлой весной, например, в С.-Петербургском университете более 50 человек состояло агентами на жаловании полиции. Он не жалел денег даже и для таких людей, о которых заведомо знал, что они, донося ему на товарищей, обратно предупреждают этих последних о надзоре… Эти лукавые рабы не оставались для него бесполезны.
Они, во-первых, доставляли ему волей-неволей много сведений… во-вторых, они служили ему для распространения в публике ложных или действительно верных сведений, разглашение которых почему-нибудь было желательно для полиции… Сверх того, все эти господа, мало-помалу деморализуясь, почти неизбежно, в конце концов, превращались в настоящих шпионов. Они служили ему главную службу тем, что распространяли деморализацию… Судейкину от массы подкупленных нужны были не столько сведения, как самая роль живого примера, развращающего общество».
Действенным методом привлечения к сотрудничеству революционеров, находившихся в тюрьме, были полученные в ходе дознания по их делу уликовые компрометирующие материалы, дававшие законные основания для привлечения их к уголовной или административной ответственности (вербовка на компромате). В этом случае Судейкин ставил революционеров перед неизбежной для них дилеммой: либо сотрудничество с полицией, либо каторга или ссылка. Выбор был за ними и определялся их революционной убежденностью и морально-нравственным уровнем. Большинство предпочитало уголовное или административное наказание, но отнюдь не все следовали этим путем, предписанным революционной этикой, находились и слабые в психологическом и морально-нравственном отношении отщепенцы.
В отчете о деятельности Петербургского отделения по охранению общественного порядка и спокойствия в столице наше внимание привлекли изложенные в нем сведения об арестах в Москве с помощью завербованного отделением «…весьма важного агента, который находился в революционной среде с давнего времени и потому пользовался доверием партии», нескольких активных народовольцев, среди которых, в частности, значился «известный государственный преступник Яков Стефанович» [59] . Как нам представляется, заслуга перехода Стефановича в правительственный лагерь целиком принадлежит Судейкину, который сумел убедить его в целесообразности и необходимости сотрудничества с властью.
59
Я.В. Стефанович— член Исполкома «Народной воли», который был приговорен на процессе «17-ти» в апреле 1883 года к восьми годам каторги. Кстати сказать, в исторической литературе о народовольцах до сих пор нет однозначного мнения о том, был ли Стефанович предателем, или его оговорили. Советский исследователь деятельности «Народной воли» Н. А. Троицкий осторожно пишет по этому поводу, что к числу предателей, которых царизм использовал при устройстве судебных процессов, «…может быть, следует отнести и Я. В. Стефановича, который еще до суда (по делу „17-ти“) затеял сомнительные переговоры с директором ДП В. К. Плеве, оговорив при этом члена ИК Ю. Н. Богдановича, а возможно, продолжал сношения с ДП и после суда». Тем не менее он считает, что «вопрос о предательстве Я. В. Стефановича нельзя считать решенным окончательно. Многое в нем (вплоть до главного: оговор или предательство?) остается неясным».
Г. П. Судейкину также принадлежит честь раскрытия сложного, запутанного и совершенно фантастичного заговора известного революционера С. Г. Нечаева, вознамерившегося с помощью распропагандированных им тюремных стражников поднять в Петропавловской крепости восстание в момент посещения ее императором Александром III, арестовать его, заключить в крепость, а на трон посадить его наследника. Фанатик-народоволец, возможно, и достиг бы своей цели, если бы вовремя не был разоблачен, а 16 караульных солдат Петропавловской тюрьмы не были обезврежены. «Более постыдного дела для военной команды и ее начальства, я думаю, не бывало до сих пор», — начертал Александр III на представленном ему докладе по этому делу. «Постыдное» дело раскрылось, однако, благодаря блестяще сработавшему Судейкину, привлекшему к сотрудничеству народовольца Л. Ф. Мирского, осужденного за попытку покушения на шефа жандармов А. Р. Дрентельна к вечной каторге.
Подробности этого дела скрыты завесой тайны, а то, что стало явным, обобщил в 1906 году П. Г. Щеголев, отсидевший за это два месяца в «одиночке» в Крестах. «Юноша без стойкости и выдержки, — писал о Мирском Щеголев, — с огромной жаждой жизни, революционер только по склонности к романтическим эффектам [60] , Леон Мирский не выдержал (тюремного заключения) и пал духом». Заключенный обратился к коменданту Петропавловской крепости с прошением о допуске к нему в камеру православного священника, с которым он мог бы поговорить «по душам». «Душеспасительная» беседа, вероятно, кончилась так же, как и для Овода, героя популярного романа Э. Войнич. Вскоре, вместо того чтобы отправить Мирского по этапу в Восточную Сибирь, его поместили в одиночную камеру Алексеевского равелина, где с ним через распропагандированных часовых установил контакт Нечаев. Нечаев в общих чертах посвятил Мирского в свои далеко идущие планы, а в ноябре 1881 года директор Департамента государственной полиции В. К. Плеве «совершенно конфиденциально» просил коменданта Петропавловской крепости И. С. Ганецкого «…разрешить смотрителю Алексеевского равелина дать разъяснения капитану Судейкину по некоторым вопросам относительно арестантских помещений равелина и условий содержания в оных арестантов. Эти сведения представляются крайне необходимыми по арестному делу, производящемуся в Департаменте».
60
Сын польского шляхтича, Мирский покушался на Дрентельна, чтобы доказать предмету своего обожания Елене Кестельман, что он нисколько не хуже Степняка-Кравчинского, убившего шефа жандармов генерала Н. В. Мезенцева.
Естественно, такое разрешение Судейкину было дано, даны были и соответствующие разъяснения. Естественно, Департамент полиции в первую очередь интересовали не сами условия содержания арестантов Алексеевского равелина, а Мирский и нечаевское дело. Письмо В. К. Плеве к И. С. Ганецкому было не что иное, как дымовая завеса, легенда — вполне оправданная предусмотрительность жандармов после пропагандистской деятельности Нечаева в крепости. В деле «секретного государственного преступника М.», хранившемся в управлении коменданта крепости, историк Щеголев обнаружил записку и несколько писем Мирского к Ганецкому, из которых положительно следовало, что он пошел на сотрудничество с властями и сдал им Нечаева [61] .
61
Больше всего историка потрясли мотивы, толкнувшие Мирского на предательство: «Мотивы мелко эгоистичные, ничтожные. Маленькие льготы в режиме, послаще пища, получше табак и чтение книг. Вот и всё. Даже не верится, что это так». Несмотря на «поблажки» в режиме, Мирский заболел в тюрьме цингой и в июле 1883 года был отправлен для отбытия наказания на каторгу в Сибирь. Он дожил там до революции и в 1917 году даже прислал свои воспоминания в редакцию «Былого», в которых, естественно, не допустил и намека на свое темное прошлое.
27 марта 1882 года из Трубецкого бастиона в Алексеевский равелин для внутрикамерной разработки были переведены десять народовольцев. Среди них были Исаев и Баранников, которых поместили по обеим сторонам рядом с камерой № 13. В камере № 13 сидел агент Департамента государственной полиции Леон Филиппович Мирский. А уже 28 марта того же года комендант крепости генерал-майор Ганецкий обратился к министру внутренних дел Н. П. Игнатьеву с письмом, в котором писал: «Начальник секретного отделения С.-Петербургского обер-полицмейстера ОКЖ майор Судейкин сего числа явился ко мне и доложил о последовавшем со стороны Вашего Сиятельства разрешении к допущению его к арестантам Алексеевского равелина… Ввиду экстренного дела… допустив его сего числа к одному из прежних арестантов, содержащемуся в № 13, долгом считаю… покорнейше просить Ваше Сиятельство о снабжении меня письменным разрешением на допущение названного штаб-офицера в Алексеевский равелин, так как… в оный без особого Высочайшего разрешения воспрещено впускать кого бы то ни было, кроме шефа жандармов».