Повседневная жизнь в эпоху Людовика XIII

Мань Эмиль

Приводить примеры такой спесивой и такой молчаливой нужды можно до бесконечности. Сколько раз заставали хвастуна и фанфарона Жоржа де Скюдери во времена его молодости бродящим в сумерках по столичным улицам и грызущим, вместо сытного и вкусного ужина, сухую корочку, зажатую в кулаке правой руки. Если мастер эпистолярного стиля Бальзак [117] обрек себя на пожизненное отшельничество в провинции, на землях, носивших его имя, то только ради того, чтобы быть уверенным: уж здесь-то он сможет прожить скромно, но хотя бы не нищенствуя. И при этом он непрерывно жаловался, что повторяющийся из года в год неурожай сводит на нет его и без того скудные ресурсы. Если прочесть написанное Гийомом Коллете, весьма разносторонним литератором, ученым и плодовитым стихоплетом, членом Французской академии, нетрудно будет заметить, что этот печальный человек, возможно, чересчур охочий до выпивки, влачил изо дня в день нищенское существование. О Гомбо, другом академике и превосходном поэте, Шаплен написал как-то:

«Бедняга Гомбо так и живет в бедности, не зная, куда голову приклонить, ну не жалко ли?» Прежде чем получить должность в провинциальном магистрате, Франсуа Мейнар, один из лучших поэтов периода царствования Людовика XIII, рассказывал с горечью, что часто был вынужден, для того чтобы заплатить за еду, продавать фамильное серебро – вилки и ложки – ювелирам с Моста менял. А еще более несчастливый и неудачливый, чем его собратья по перу, Вожла, знаменитый грамматист, автор «Заметок о французском языке» и член Французской академии, составивший «Академический словарь», был принужден, чтобы не подохнуть с голоду, взять на себя страшную и позорную обязанность доносить на государственных преступников и тем самым иметь возможность пользоваться конфискованным у них имуществом.

117

Имеется в виду, разумеется, не всем известный Оноре де Бальзак, а совсем другой писатель Жан-Луи Гез де Бальзак (1597-1654 гг.), способствовавший формированию французской классической прозы и прославившийся книгой под названием «Письма». – Прим. пер.

А кто бы подумал, что Малерб, официально признанный поэт при Дворе Генриха IV, реформатор Парнаса, установивший строгие правила стихосложения, глава поэтической школы, всегда появлявшийся окруженным учениками, тоже мог познать тяготы бытия и нужду? Однако все его письма полны укоров в адрес несправедливой к нему судьбы, которая обрекает литератора на то, что для него привычной и естественной становится поза просителя. Только в течение очень короткого времени, пока ему давал приют под своей крышей, содержал, да еще и регулярно снабжал деньгами герцог де Бельгард, а потом – находясь на скудном пенсионе, назначенном Марией Медичи, он переживал сравнительно счастливый и беззаботный период. Когда наступила старость, поэт жил в меблированной комнате, такой тесной, что не мог разместить в ней приходивших навестить его друзей – не хватало ни пространства, ни «сидячих мест». Следовательно, экю и его карманы не обременяли. Как-то один из его учеников, по имени Патрикс, застал учителя за трапезой, и тот сказал юноше, словно бы извиняясь за то, что не может пригласить его сесть за стол:

– Месье, у меня всегда есть что-нибудь на ужин, но никогда не остается чего-нибудь, что я мог бы оставить на тарелке…

Тем не менее, движимый тщеславием и гордостью, он изо всех сил старался скрыть свои денежные затруднения, но скрыть их было невозможно, слова оказывались бессильны: нищета обнаруживала себя со всей своей страшной очевидностью. Мейнар, хорошо с ним знакомый, засвидетельствовал это, написав:

«В грязи и навозе Малерб многократноПодошву терял сапога.Он туфли носил бы – и как аккуратно,Но туфли купить для Малерба накладно:Судьба к нему слишком строга…»

А Скаррон, который лучше других понимал, что такое удел нищего поэта, ощущая все прелести подобного бытия на собственной шкуре, имел тут куда больше печального опыта, чем все насмешники всего мира вместе взятые, так описывал несчастья прославленного нормандца в присущем ему ехидном тоне:

«Состарился поэт, повисли на стенеЛавровые венки – там, где висеть бы ветчине…»

Однако Малерб смирился с тем, что за свои стихи ничего, кроме комплиментов и – редко – денежного вознаграждения, не получит. Когда однажды весьма посредственный стихоплет по имени Бордье, подрабатывавший на сочинении сценариев для королевских балетов, «пожаловался ему, что платят за услуги лишь тем, кто бряцает ради короля оружием или вершит важные дела, а к тем, кто прославляет его под звуки лиры, проявляют одну только жестокость, Малерб ответил: какая глупость рассчитывать на то, что ремесло поэта может принести иную награду, кроме собственного удовольствия и развлечения. И сказал еще, что хороший поэт не более полезен государству, чем хороший игрок в кегли».

Таким образом, Малерб подтвердил сказанное нами выше: литература при Людовике XIII не считалась профессией. По словам нашего приятеля Мюзидора, страшно огорченного тем, что ему приходится испытывать на себе это ограничение, воспринимаемое им как закон, писатели не должны получать деньги за свои романы или поэмы. Им довольно чести держать в правой руке перо, им довольно славы, которая непременно придет, – вот в чем истинное вознаграждение за работу. А вовсе не в звонкой монете. Работа возвышает творца, но она оставляет пустыми их кастрюли и животы.

Но слишком долго терпеть эту Торричеллиеву пустоту никто не в состоянии. Поэтому ради того, чтобы заполнить как кастрюли, так и животы хотя бы скудной снедью, вышеперечисленные, равно как и не названные еще авторы, частенько считали себя обязанными

обойти неписаные законы, но диктуемые выбранной ими для себя профессией. Некоторые из них, как Александр Арди и Жан де Ротру, нанимались на службу к комедиантам и поставляли им пьески, созданные более чем поспешно – как говорил, например, Сегре, «за одну ночь» – и продаваемые буквально за гроши. Гонорар за такую, с позволения сказать, драму составлял не более трех экю. Другие пописывали – по тридцать су за страничку – памфлеты, распространяемые потом в сотнях экземпляров: заказы на них, как правило, поступали от принцев или, наоборот, от тех, кто протестовал и боролся с короной. Существовала и третья категория литераторов. Такие из них, как, к примеру, прославленный автор «Марианны» Тристан Лермит, за мизерную плату словно бы отдавали свое перо взаймы знатным сеньорам, которым очень хотелось приласкать своих возлюбленных сладкой рифмой. Ракан, испытывая угрызения совести из-за того, что получал гонорары в обмен за написанные им произведения, использовал такую уловку, помогавшую, как он считал, избавиться от чувства вины: он приказывал заказчикам отдавать эти гонорары своему слуге, а сам таким образом освобождал себя от необходимости платить тому какую бы то ни было зарплату.

Писателям казалось, что когда они таким вот образом занимаются тайной спекуляцией творчеством, получая какую-никакую прибыль, то не наносят ни малейшего ущерба своему достоинству. Но на самом деле они себя компрометировали. Ни для одного из них не оставались тайной те ухищрения, к каким прибегали его собратья по литературному цеху. И все только и мечтали о возможности благодаря своему таланту заработать себе на пропитание и освободиться от этого несчастного понятия «достоинство», которое и привело их к полному бесправию и к полурабскому нищенскому существованию. Они – целой толпой – проводили ежедневно долгие часы в книжных лавках на площади Мобер или в Сите, где – под предлогом того, что пришли полистать новые книжки и подискутировать о проблемах стиля, просодии [118] или орфографии, смиренно надеялись получить заказы на стихи или прозу. В квартале, где находилась площадь Мобер, на улице Сен-Жак, на горе Святой Женевьевы, в Пюи-Сертен и примыкающим к ним улицам размещалось шестьдесят семь таких магазинчиков [119] . А в Сите – всего двадцать четыре: на улице Бариллери, а также вдоль всех залов, галерей и даже на «крылечках» дворца правосудия, даже в СенШапель…

118

Учение о количестве, т. е. протяженности и ударности слогов в стихе (метрическом стихе), построенном на основе периодической повторяемости определенной группы ритмических долей, например первичной меры стиха, стопы. – Прим. пер.

119

К тому же здесь нашли себе пристанище 39 типографий, хозяева некоторые из них были одновременно и издателями.

Но даже если кому-то из наших дорогих писак и удавалось добиться того, чтобы кто-то из влиятельных и всемогущих книжников, обосновавшихся в этих лавках, – будь то Себастьен Крамуази, Дени Тьерри, Оливье де Варенн, Огюстен Курб, Антуан де Соммавиль или Туссен Кине, – захотел напечатать сборник его стихов, или романтических бредней, или философских разглагольствований, он ничегошеньки, просто никакой выгоды отсюда не извлекал. Чтобы заработать побольше, им приходилось, как сказали бы нынче, «нагонять листаж», то есть дописывать нечто совсем не нужное, утяжелять свою рукопись неудобоваримыми отступлениями.

Однако к этому времени уже появлялись и издательские договоры; составлявшиеся и заверявшиеся все теми же нотариусами, они предусматривали иногда даже и весьма хилое авторское вознаграждение. Вроде бы одним из первых подписал такой документ Жорж де Скюдери, а Корнель в аналогичном уже требовал, чтобы артисты, исполнявшие его трагедии, выплачивали ему нечто вроде налога или пошлины с выручки, собранной при продаже билетов на спектакли. Однако в течение всего XVII столетия такие договоры были еще весьма и весьма редким явлением. Поэтому литература так и не стала профессией, хотя по форме все более и более на нее походила, и авторы не могли и мечтать, что смогут прожить на свои нестабильные и более чем скудные доходы.

Они ожидали куда большего от своей известности, силясь добиться ее активной устной пропагандой собственного творчества [120] , равно как и восхвалениями сильных мира сего, чем от своих тайно полученных гонораров. В соответствии с принятыми еще в древности обычаями такие восхваления действительно должны были щедро оплачиваться теми, кто послужил их объектом, потому что обеспечивали им бессмертие. Как правило, апологии такие были не только невероятно пошлыми и безвкусными, но и исполненными лести, доходящей до раболепства. Авторы, чуть не на коленях стоя, воспевали знатных и богатых сеньоров. И только их бедственным положением можно было оправдать подобное изобилие гипербол.

120

Уже упоминавшийся выше Бальзак показал себя настоящим мастером такой пропаганды. Его даже обвиняли в том, будто он не только устно, но и письменно ухитрился как минимум отредактировать апологию в свой адрес, приписываемую Ожье.