Повседневная жизнь во времена трубадуров XII—XIII веков

Брюнель-Лобришон Женевьева

БВЛ, с. 180–181

* * *

Пора мне с песнями кончать! Без радости и песни нет. А радоваться мне не след, — Чего от жизни ожидать? В былом не помню светлых дней, Но нынче дни еще темней. Ничто надеждой не манит, Лишь плакать хочется навзрыд. Нет, песня мне и не сулит, Что обрету отраду в ней. Хотя по благости своей Господь уменье мне дарит Все в звуках мерных воссоздать: Веселья хмель, тоски печать, Скорбь неудач, восторг побед, — Но поздно я рожден на свет! На песни — чуть ли не запрет, Презренью стали подвергать Высокий дар стихи слагать. Мил при дворах фиглярский бред, Нестройный крик и гнусный вид, А трубадур везде забыт. Что в век разнузданных вралей Его удела тяжелей! Лжехристиане всё наглей, — Ужель злодейством мир не сыт? На них одних вина лежит, Что в правом гневе на людей Господь послал нам столько бед И счастью ратному вослед Нам

час пришел — за ратью рать Святую землю покидать. Вдвойне нам надо трепетать: И мавра грозного побед, И ада — по скончанье лет Там нашим душам пребывать. На свете нет греха лютей, Чем распри меж земных властей, И дух вражды столь ядовит, Что вскоре всех нас изъязвит. Великий Боже, царь царей! Свои творенья пожалей И ниспошли безумцам стыд — Их от греха да отвратит. О Богоматерь! Поскорей Сердца надеждой отогрей, Что сын твой с высоты воззрит — И мир любовью озарит.

XXVII верс сеньора Гираута Рикьера, год 1292

БВЛ, с. 181–182

* * *

Однажды лугами К реке в полдень знойный Я брел наугад, Настроен дарами Любви беспокойной На песенный лад, И встрече со стройной Пастушкой, достойной Беседы, был рад: Веселый, спокойный, В манере пристойной Мне бросила взгляд Склоненная над Одним из ягнят. Спросил я у девы: «Искусны ль в любви вы? Любили ли вас?» Ответила: «Все вы, Сеньор, столь учтивы, Что труден отказ». «Вы, дева, красивы, И, коль не гневливы, Тогда всё за нас!» «Сеньор, те порывы Безумны и лживы, Где пыл напоказ». «Страсть видно на глаз». «Слепа я как раз». «О дева, упрямы Вы стали и строги, Влюбленность гоня». «Но вы — данник Дамы, И ждет на пороге Друг нежный меня». «Все это — предлоги; Без вашей подмоги Не жить мне и дня». «По старой, в итоге, Пойдете дороге, Ей верность храня». «Вы тверже кремня». «Ваш стиль — болтовня». «О дева, нет сладу Мне с чувством, чьи новы И жар, и задор». «Сеньор, так осаду Ведут празднословы — Окончим наш спор». «Прелестница, что вы! Хоть вы и суровы, Я — ваш с этих пор!» «Сеньор, вы готовы На все: ваши ковы Сулят лишь позор». «Я, дева, хитер». «Претит мне напор». «О дева, напротив, Причина не вы ли, Что здесь я простерт?» «Себя озаботив, Вы лишь углубили Душевный комфорт». «Пленять в этом стиле Меня научили Уста Бель-Депорт». «Что ж, вы победили, По-прежнему в силе Бесед этих сорт». «Победой я горд». «Мой голос нетверд». «Что было примером Вам в выборе тона, Которым я пьян?» «Сеньор, эн Рикьером Пропета кансона, Чей сладок дурман». «Речь ваша мудрена, А робость — препона Исполнить весь план». «Но Бель-Депорт с трона Свергать — нет закона, Вот плана изъян». «Я ею не зван». «Захлопнут капкан!» «Не жду я урона, Коль в роли патрона Бертран д’Опиан». «Сеньор, я от гона Устала, и стона Причина — обман!» «Отныне мой стан — Средь этих полян».

ПТ, с. 200–202

Жизнеописания трубадуров

Монах Монтаудонский

Монах Монтаудонский родом был овернский дворянин из замка под названием Вик, что близ Орлака, и был отдан в монахи в аббатство Орлакское. И поручил ему аббат приорат Монтаудонский, о каковом он весьма радел. Еще в монастыре стал он стихи слагать и сирвенты на злобы дня, и рыцари, и сеньоры округи той, забрав из монастыря его, стали ему оказывать всяческие почести, все ему даря, что ему ни понравится и чего он ни попросит; он же все это нес в Монтаудонский свой приорат. Не снимая одеяния, он между тем отстроил и весьма украсил свою церковь. После того возвратился он в Орлак к аббату своему и, доложив, как он украсил Монтаудонский приорат, благословения просил поступить в распоряжение эн Альфонса, короля Арагонского, и благословил его аббат. Король же потребовал, чтобы он мясо ел, ухаживал за дамами, кансоны слагал и пел, и так он и стал делать; и назначили его в Пюи Санта-Мария главой всего двора и распорядителем соколиного приза.

Долгое время правил он двором Пюи, пока сам двор сей не угас. Тогда отправился он в Испанию, где все короли и сеньоры превеликие ему оказали почести. И прибыл он там в приорат под названием Вилафранка, что в ведении аббатства Орлакского, и аббат приорат передал ему сей, он же, весьма его обогатив и украсив, дни свои там скончал и умер. Множество сложил он прекрасных кансон, из которых некоторые здесь написаны, как вы сейчас услышите:

Гостил я в раю на днях И до сих пор восхищен Приемом того, чей трон Встал на горах и морях, Кто свет отделил от теми; И он мне сказал: «Монах, Ну как там Монтаудон, Где больше душ, чем в Эдеме?»

* * *

«Господь, в четырех стенах Келейных я заточен; Порвал не один барон Со мной, пока я здесь чах, Неся служенья Вам бремя; Мне в милостях и благах Не отказал лишь Рандон Парижский вместе со всеми».

* * *

«Монах, ходить в чернецах Не мною ты умудрен, А также нести урон В честолюбивых боях Иль сеять раздоров семя; Ты лучше шути в стихах, А братией будет учтен Барыш на каждой поэме».

* * *

«Господь, звучащий в строках Песенных

суетный тон — Грех, а гласит Ваш закон, Что мертв погрязший в грехах; Я ключ не нашел к проблеме, Лишь чувствую Божий страх И, путь забыв в Арагон, Об пол разбиваю темя».

* * *

«Монах, потерпел ты крах, Когда не пошел вдогон За тем, чей лен — Олерон; Так вот: кто был с ним в друзьях, Кого он спас в свое время, Кто знал, что в его дарах Вес стерлингов не сочтен, — И предал! — король не с теми».

* * *

«Господь, это Вашей взмах Десницы к тому, что он Не встречен, ибо пленен, Привел — все в Ваших руках; Плывет сарацинов племя К Акре на всех парусах, И, значит, тот обречен, Кто вдел для Вас ногу в стремя».

* * *

Хоть это и звучит не внове, Претит мне поза в пустослове, Спесь тех, кто как бы жаждет крови, И кляча об одной подкове; И, Бог свидетель, мне претит Восторженность юнца, чей щит Нетронут, девственно блестит, И то, что капеллан небрит, И тот, кто, злобствуя, острит. Претит мне гонор бабы скверной И нищей, а высокомерной; И раб, тулузской даме верный И потому ей муж примерный; И рыцарь, о боях и проч. И как до рубки он охоч, Гостям толкующий всю ночь, А сам бифштекс рубить не прочь И перец в ступке натолочь. Претит — и вы меня поймете — Трус, ставший знаменосцем в роте, И ястреб, робкий на охоте, И если гущи нет в компоте; Клянусь святым Мартином, не Терплю я вкус воды в вине, Как и участье в толкотне Калек, ибо приятней мне Быть одному и в тишине. Претит мне долгая настройка Виол, и краткая попойка, И поп, кощунствующий бойко, И шлюхи одряхлевшей стойка; Как свят Далмаций, гнусен тот, По мне, кто вздор в гостях несет; Претит мне спешка в гололед, Конь в латах, пущенный в намет, И в кости игроков расчет. Претит мне средь зимы деревней Плестись, коль нет приюта мне в ней, И лечь в постель с вонючкой древней, Чтоб в нос всю ночь несло харчевней; Претит — и даже мысль мерзка! — Ждать ночью мойщицу горшка; И, видя в лапах мужика Красотку, к ней исподтишка Взывать и тщетно ждать кивка. Претят наследников уловки, Клянусь Творцом, и без сноровки Кикс, сделанный в инструментовке, И ростовщик, что ждет поклевки; Как свят Марсель, осточертел Мне плащ в два меха, и прицел Трех братьев на один надел, Четырехгранность пик и стрел, И кто богат, а не у дел. И не терплю я, Боже правый, Чтоб резал мясо мне лишавый, И стол под скатертью дырявой, И тяжкий груз кольчуги ржавой; Мне тошно высадки в порту Ждать в ливень на сквозном ветру, И наблюдать друзей войну, И, чуя в сердце маету, Зреть в каждом равную вину. Прибавлю, что мне также тяжки Девицы уличной замашки, Курв старых крашеные ряшки И фат, в свои влюбленный ляжки; Претит мне — о святой Авон! — У тучных женщин узость лон, Под ноль стригущий слуг барон; И бденье, если клонит в сон, — Вот худший для меня урон. Но тем я полностью задрочен, Что, в дом войдя, насквозь промочен Дождем, узнал, что корм был сочен Коню, но весь свиньей проглочен; Вконец же душу извело С ослабшим ленчиком седло, Без дырки пряжка и трепло, Чьи речи сеют только зло, Чьим гостем быть мне повезло.

Жизнеописания, с. 153–156

Гильем де Кабестань

Эн Раймон де Кастель Руссильон был, как вы знаете, сеньор доблестный. Имел он женою мадонну Маргариту, прекраснейшую из дам, каких только знавали в те времена, одаренную всеми прекрасными свойствами, добродетелями и учтивостью. И вот случилось, что Гильем де Кабестань, сын бедного рыцаря из замка Кабестань, прибыл ко двору эн Раймона Руссильонского, предстал перед ним и спросил, не угодно ли тому, чтоб он поступил к нему на службу. Эн Раймон, видя, что Гильем красив и пригож, сказал ему, что тот будет желанным гостем и предложил остаться при дворе. Итак, Гильем остался и вел себя столь учтиво, что все, от мала до велика, его полюбили; и так он сумел отличиться, что Раймон пожелал, чтобы он стал пажом мадонны Маргариты, жены его, и так и было сделано. После того постарался Гильем отличиться еще больше и словом, и делом. Но, как обычно бывает в делах любовных, случилось, что Амор пожелал овладеть мадонной Маргаритой и воспламенил ее мысли. И так угодны стали ей поступки Гильема, слова его и повадка, что однажды она не смогла удержаться и спросила: «Гильем, если бы какая-нибудь дама сделала вид, что любит Вас, осмелились бы Вы полюбить ее?» Гильем же, догадавшись, в чем дело, отвечал ей, не таясь: «Да, конечно, сеньора моя, лишь бы видимость эта была правдивой». И сказала дама: «Клянусь святым Иоанном, Вы добрый дали ответ, как и подобает отважному мужу; но теперь я хочу Вас испытать, сможете ли Вы познать и уразуметь на деле, какая видимость бывает правдива, а какая нет». Гильем же, когда услыхал эти слова, ответил: «Госпожа моя, пусть будет так, как Вам угодно».

И вот, меж тем как он пребывал после этого в задумчивости, Амор тотчас же повел против него войну. И мысли, какие Амор посылает слугам своим, проникли в самую глубину его сердца, и с того времени сделался он слугою Амора и стал слагать строфы, приятные и веселые, и дансы, и кансоны на приятный напев, что всем нравилось, а больше всего той, для кого он пел. И вот Амор, который дарит слугам своим, когда ему заблагорассудится, должную награду, пожелал наградить Гильема: и начал он, Амор, донимать даму любовными мечтаниями и размышлениями столь сильно, что та ни днем, ни ночью не знала отдыха, все время думая о доблести и достоинствах, которые столь обильно находились и обитали в Гильеме.

Однажды случилось так, что дама позвала к себе Гильема и сказала ему: «Гильем, скажите мне, как Вы полагаете, — вид мой правдив или обманчив?» Гильем же ответил: «Мадонна, Бог мне свидетель, с того мгновения, как я стал Вашим слугою, в сердце мое ни разу не проникла мысль, что Вы не лучшая из всех дам, когда-либо живших, и не самая правдивая на словах и в обхождении. Этому я верю и буду верить всю жизнь». И дама ответила: «Гильем, говорю Вам, если Бог мне поможет, Вы никогда не будете мною обмануты, и Ваши мысли обо мне не будут тщетны или потрачены напрасно». И она протянула руку и ласково обняла его в горнице, где оба они сидели, и предались они утехам любви. Но вскоре наветчики, — да поразит их Бог своим гневом, — начали говорить и толковать об их любви, по поводу песен, которые слагал Гильем, утверждая, что он полюбил госпожу Маргариту, и до тех пор болтали об этом вкривь и вкось, покуда дело не дошло до ушей эн Раймона. Тот был этим весьма удручен и сильно опечалился, ибо ему предстояло потерять оруженосца, коего он любил, а еще больше из-за бесчестия своей жены.