Повстанцы
Шрифт:
А молодежь на той стороне поляны распевала:
Брошу я богатство В глубокие воды, Белые наряды Кину в черный омут. Запала мне в сердце Бедная девица, Запала мне в сердце Чудо-мастерица.Надвигался вечер. Солнца уже не было видно, низкие серые тучи затянули небо. Дул свежий ветер, шумел лес. Погода портилась, собирался дождь. Поляна быстро
— Будь здоров, Петрялис, — Катрите подняла на него свои синие глаза. — Обо мне дурного не думай. Я — сильная, за себя постою. А ты остерегайся! Паненка говорит, осенью сможем повенчаться. Но она уж, верно, меня хватилась.
Действительно, Агота и Пранцишкус искали Катре и, увидев ее, поспешили навстречу.
На опушке их нетерпеливо поджидала панна Ядвига.
— Ах, куда ты исчезла, Катрите? — встретила ее укоризненно, но не сердито. — Мы уже боялись, как бы на тебя волки не напали.
Но, поглядев на Пятраса, все поняла.
— Это твой жених, Катрите? Пятрас Бальсис, не так ли?.. Поздравляю!.. Мы уже знакомы, правда? О, посмотрели бы вы, как он меня кружил! Первый раз в жизни попался мне такой замечательный танцор!
Пятрас в замешательстве не знал, как выгородить себя, но обрадовался, что паненка не сердится.
А Ядвига, в отличном настроении от удавшегося праздника, щебетала:
— Нет, и не оправдывайтесь! Знаю всю историю вашей любви. Ну, если так, то уж добьюсь, чтобы еще этой осенью вы сыграли свадьбу. Тогда Пятрасу придется со мной еще раз так сплясать. А сейчас — домой!
Низко кланялся Пятрас панне Ядвиге, а Катре тянулась поцеловать ей руку. Но Ядвига не дала, только крепко пожала руку Пятрасу и направилась к карете, где их поджидал Пранцишкус.
Пятрас простился с Катрите. Невдалеке заметил спешившего к нему Адомелиса.
Люди быстро разошлись, рассеялись по дорогам, ведущим в город, в деревни, в ближние поместья. Кончилось великое братание дворян и простого люда.
Начальник паневежского гарнизона полковник Добровольский допрашивал своего лакея Мотеюса:
— Побывал там, Мотеюс?
— Побывал, господин полковник.
— И что же ты видел?
— Плохо дело, господин полковник. Они уж там все порешили, даже короля себе выбрали. Остается нам только подобру-поздорову убираться прочь.
Громко захохотал полковник:
— Что ж! Пойдем припадать к стопам его величества короля паневежского.
Злополучный "король"! Когда эта славная молодежь подкидывала его в воздух с тысячеустым грохотом "Виват!", мог ли он предположить, что через два года на каунасском экзекуционном плацу рухнет под пулями в белой рубахе смертника, как офицер, нарушивший присягу, и участник мятежа против его императорского величества!
Вскоре после паневежского празднества в Багинай разнесся слух, что из столицы приехал сын пана Сурвилы — Виктор. Молодой Сурвила прославился в округе совсем недавно. Рос он в родительском поместье, как и всякий барчук, обучался в Кедайняй, Вильнюсе, потом уехал в Петербург. Родители не захотели отдать единственного сына на военную службу, поэтому Виктор
Имя Виктора Сурвилы в родных местах прежде всего начали часто повторять два, вообще говоря, незаметных человека: лакей его отца Стяпас Бальсис и ветеринар Дымша. Стяпас, неотступно вертевшийся в столовой, кабинете и гостиной среди домашних и гостей, уже в первые годы университетских занятий Виктора слышал много хорошего о паныче. Однажды, получив от сына письмо, родители делились впечатлениями.
— Как видно, наш Виктор увлекается новыми теориями и реформами, — говорил жене старый Сурвила. — По письму можно судить — среди университетской молодежи сильно распространены демократические идеи.
— Ах, не дай бог, чтобы Виктор впутался в какие-нибудь тайные сообщества. Он такой порывистый! — опасалась госпожа Сурвила.
— Порывистый, но не дурак, — успокаивал отец. — А что крестьянским вопросом интересуется — за это хвалю. По всему видно, крепостным порядкам приходит конец. Каждый порядочный гражданин обязан искать путей, как осуществить реформу.
Некоторое время спустя Сурвила рассказывал одному гостю: сын пишет из Петербурга, что вопрос об отмене крепостной зависимости стал самым злободневным во внутренней политике, вокруг него кипит яростная борьба взаимно противоположных течений. Тут Сурвила понизил голос, но Стяпас, подавая гостю огонь для трубки, услышал:
— Не хочу жену пугать. Сын пишет — назревает революция! Если крепостное право не упразднят сверху, то его уничтожат снизу. Понимаете, что это значит?
Летом приехал Виктор. Стяпас часто слышал его разговоры с отцом и с гостями все о том же: положение крестьян, реформа, интриги в правительственных сферах, намерения революционеров. Из их речей и споров сметливый камердинер сделал для себя важные выводы: паны и власть обкрадывают и угнетают крестьян, крепостное право будет отменено, по всей России надвигается революция, и может даже пасть царский трон. Молодой Сурвила стал для Стяпаса непререкаемым авторитетом.
Уже в первые каникулы Виктор вернулся из Петербурга, охваченный демократическими настроениями. Он охотно беседовал с крестьянами и с дворовыми. Быстро подметив понятливость Стяпаса, просвещал его, давал читать книги. В благодарность за это Стяпас рассказывал Виктору о житье мужиков у его отца и в других поместьях. От него Виктор услышал про бедствия крепостных Скродского, про ксендза Пабяржской филии Мацкявичюса, про пабяржского помещика Станислава Шилингаса и про ветеринара Дымшу — людей, которым ненавистны не только крепостные порядки, но и паны вроде багинского Скродского, калнабержских и кедайнских графов Чапских и им подобных.
После царского манифеста Виктор в письме к отцу писал, что эта реформа — надувательство, что она неприемлема для крестьян. Вскоре он прислал Стяпасу книжки, чтобы Стяпас прочел их сам и передал Мацкявичюсу. Стяпас не мог удержаться и рассказывал о Викторе своим родным и знакомым.
Все это было известно и Дымше. Когда Виктор гостил в отцовском поместье, ветеринар бывал у него несколько раз и сразу нашел с ним общин язык. Осторожный Дымша зря не разбалтывал, что слышал от студента, но надежным людям передавал столичные новости. А Виктор, узнав ветеринара как человека осмотрительного, ловкого и юркого, считал, что Дымша в будущем может весьма пригодиться.