Пойдем играть к Адамсам

Джонсон Мендал У.

Его рука скользнула ей подмышку и легла на грудь, другая проникла под юбку и принялась гладить бедро. Ну, дальше этого вряд ли зайдет, подумала она, и не стала возражать. Ей понравилось. У Теда не было того дикого похотливого взгляда, как у некоторых парней. Если б ей пришлось выразить это словами, она сказала бы, что он смотрел на нее с обожанием – во всяком случае, так ей показалось. И она могла с этим согласиться. Я могла бы отдаться ему, – подумала Барбара. Могла бы, и, если б отдалась и мне понравилось, на этом все не закончилось бы. Но она этого не сделала. Из-за своей врожденной «порядочности».

Мать и отец Барбары не так воспитывали ее, чтобы она занималась этим на стоянке.

Или в съемном номере мотеля (по крайней мере, она так думала). Или в лесу (во всяком случае, не в каком попало). Тогда Барбара еще не решила, где именно она согласится на любовь Теда. Она предполагала, что поймет, когда наступит подходящий момент. Как бы то ни было, туда-сюда сновали машины со включенными фарами. Было холодно, тесно, и о сексе не могло быть и речи. Разве что Барбара мысленно пообещала лечь в постель с Тедом, без привязки к определенному времени и месту, и подчиниться его прихотям (которые казались ей безопасными и приятными). По большому счету, это была ее девичья капитуляция. Но этого не произошло.

Они просто не сошлись, в основном из-за денег, из-за времени, из-за отсутствия места, где они могли бы уединиться, из-за ее собственного нежелания. Между тем пришло лето, и не успела наступить осень, как они расстались. Поэтому юный Джон Рэндалл, тогда еще находившийся за много-много миль от нее и неизвестный ей, в конце концов отнял у нее то, что было от чистого сердца обещано Теду.

Опять же, это было несмертельно, как она и предполагала.

Я буду жить, – сказала себе Барбара. Как бы то ни было, я буду жить. Некоторые девушки теряют девственность с велосипедным сиденьем.

Тем не менее ей было грустно, она чувствовала себя несправедливо лишенной целомудрия и измененной против своей воли на всю оставшуюся жизнь. Джон изменил ее. А еще, возможно, оплодотворил. Она подумала об этом и поняла, что сейчас уже слишком поздно что-либо предпринимать.

С другой стороны, замужество и дети – это то, для чего она лучше всего подходила, по крайней мере, она так считала. Она просто не была активисткой, у нее не было желания соревноваться. Политика казалась ей сценами из комиксов, разыгрываемыми вживую, а преподавание – ее область – предназначалось лишь для того, чтобы заполнить время, пока какой-нибудь молодой человек не появится, чтобы организовать ее и направить на путь истинный. Иногда это будущее казалось мрачным (особенно в университете, где так много говорили о карьере и т. д.), но чаще всего представлялось вполне возможным. К тому же в ее возрасте это могло случиться в любой момент. Могло этой осенью, а могло и через три-четыре года. Она давала себе не больше четырех. К тому времени, если не раньше, ее внимание должным образом переключится на любовь, зачатие, беременность, рождение и воспитание детей. Если иногда и казалось, что она щеголяет своими стрижкой, загаром, хлопчатобумажными платьицами и беззаботным образом жизни, то все это было напускным: чем старше она становилась, тем дальше устремлялись ее мысли.

Однако забеременеть, точнее, стать заложницей внебрачного ребенка, – это совсем другое. Она ни в коей мере не была феминисткой. Страх «залететь» – это был общий кошмар, который бродил по коридорам женских общежитий, навещая девушек как бедных (тех, кто занимается сексом на заднем сиденье машины), так и более богатых (тех, кто может себе позволить снять номер в мотеле, а в выходные пойти кататься на лыжах), заставляя каждого молодого грешника хмуриться в темноте и задаваться вопросом: «Неужели от меня?» Это была ситуация, когда, нарушив глубоко укоренившееся табу, ты вдруг ощущала космические, обезличенные последствия, выползающие из ночи, чтобы заставить тебя осознать одно: жизнь прошла, закончилась, да еще так рано.

Как я могла быть такой глупой? Я увлеклась. Слишком увлеклась.

Таков был страх, который Барбара много раз прорабатывала и которого давно избегала. Он посетил ее сегодня вечером вместе с другими беспокойными

мыслями. Ей потребуется аборт. Конечно же, в данных обстоятельствах ей позволят его сделать. Однако эта необходимость пугала ее.

Барбара знала девушку, которая легально сделала аборт, в дорогой фешенебельной клинике, и рассказала об этом. Она описала регистрацию в большой университетской больнице (в другом городе) в сопровождении родителей (все смущенно ерзали, сидя на пластиковых стульях). Описала, как ей показали ее двухместную палату, раздели, взяли анализы, побрили лобок. Потом появился папа с конфетами, журналами и цветами, и это совершенно не вязалось с его высокомерным взглядом. Однако больше всего Барбара запомнила анкеты. Вечером бойкая молодая женщина-врач принесла девушке несколько бумаг, чтобы она ознакомилась с ними и подписала. И пока девушка читала, женщина-врач сидела рядом, хладнокровно деловитая, готовая ответить на любые вопросы.

Пациентка осознает, что ей предстоит операция по удалению определенной ткани из ее организма. Пациентка осознает, что больница не несет ответственности за психические и физические последствия. Пациентка осознает, что за операцией могут наблюдать квалифицированные студенты-медики, и ткань, удаленная из ее организма, может быть отправлена на лабораторное исследование либо утилизирована соответствующим способом. Пациентка осознает, пациентка осознает… Девушка молча кивнула, подписала и вернулась к просмотру журнала, на чтении которого не могла сосредоточиться. После этого ее мама и папа тоже должны были прочитать эти бумаги и подписать. Как родители вышеуказанной несовершеннолетней, они осознают, что… и т. д. и т. п.

Что` пациентка и ее мама и папа осознавали совершенно четко, так это то, что они взаимно согласились на убийство еще не родившегося ребенка, предположительно здорового и вполне способного стать одним из них. (Это часть по-настоящему ужаснула Барбару.) Да будет так.

Операция была проведена, как и планировалось, в семь часов утра – эффективно, быстро и профессионально. Сорок восемь часов спустя пациентка снова была дома. Ее мучила тошнота (матка возвращалась к нормальным размерам), тошнота душевная и физическая. Кем бы он был? Каким бы он был? На кого был бы похож? Что же я наделала?

Конечно же, ничто не смертельно, кроме самой смерти. Несколько месяцев спустя Барбара наблюдала, как та девушка – веселая и беззаботная – расхаживает везде, таская с собой маленький пузырек с таблетками, которые прописал гинеколог ее матери. Аборт она называла просто «маленькой мамочкиной и папочкиной проблемкой, которая довольно сильно их встряхнула». Таким образом, эта проблема была легко решена.

Однако Барбара смотрела на это иначе. Для нее весь этот опыт казался непреодолимой преградой, лежащей на пути к дальнейшей жизни. Скорее, она предпочла бы умереть первой (хотя знала, конечно же, что этого не произойдет). Страдания, причиняемые ей до сих пор, вскоре могут оказаться пустяками по сравнению с выскабливанием и извлечением ребенка из чрева. Посмотрев на темный потолок, Барбара спросила себя: «Я ли это? Я ли это?». Потом она каким-то образом отбросила в сторону этот вопрос и подумала о Джоне.

У нее были противоречивые мысли о ее партнере по спариванию. Джон-мальчик, Джон-пленитель, Джон-чертов-насильник, Джон-возможный-отец-ее- ребенка и Джон Первый. Не способная избавиться от шока, душевной боли и горечи, она была вынуждена вспоминать это событие, хотя бы не погружаясь в детали.

Поразмыслив, Барбара предположила, что если уж ей суждено быть изнасилованной (отчасти она была фаталисткой по натуре), то ей еще повезло, что это сделал знакомый ей мальчик, а не какой-нибудь страшный мужик в переулке, в лесу или где-то еще. Похоть Джона хоть немного сдерживалась нежностью. Его прикосновения – нежеланные, отвратительные, неуверенные – были, тем не менее, нежными. Он пытался возбудить ее, пытался задобрить, и, хотя в конечном счете не остановился и получил удовольствие за ее счет, нужно признать, он старался.