Поймай падающую звезду
Шрифт:
Мои сыновья, дочери и внуки ушли с Серой, моей первой женой. Я даже не простился с ними. Самое главное, а я верю, что это правда, они живыми и здоровыми добрались до берега, распределились по складам и магазинам, на пристанях. Я абсолютно верю в рассказ о том, что несколько молодых крыс сумели пробраться в международный вагон и теперь живут в одной западноевропейской столице. Одним из них, как говорят, оказался мой внук. Эта новость меня особенно обрадовала. Тогда же мне рассказали, что тамошние крысы крупнее и выглядят не совсем так, как мы — морды у них длиннее, а усы — короче.
Известно, что в городах мы, крысы, руководствуемся следующим правилом: там, где нет людей, нет и пищи, и не только пищи, но и многого другого, к чему мы привыкли. Сменявшиеся охранники, удовлетворяли нашей привычке и потребности жить рядом с людьми, придерживаясь определенных правил. А правила эти, как бы нам, крысам, ни было тяжело их придерживаться, совсем несложные.
Итак, теперь Кривой, Серый и я одни в Скупщине. Общество нам составляют всего лишь трое скучающих охранников. Мы каждый день ходим в библиотеку, но наши исследования не такие интенсивные, как были до переселения. И вообще жизнь наша изменилась. Много времени мы проводим в поисках пищи. Находим ее в основном вне здания, охранники после себя почти ничего не оставляют. Нет больше того оживления, что царило здесь в прежние времена, когда все племя жило здесь. Не хватает нам того человеческого шума, который когда-то так мешал и пугал нас. Тем не менее, иногда, в редкие минуты веселья, мы так резвимся, что забираемся на депутатские скамьи. Боремся, кувыркаемся, скользим по лакированным поверхностям, подражая человеческим фигуристам, которых мы видели по телевизору. Или кто-нибудь из нас поднимается на трибуну, становится на задние лапы и держит речь, в то время как оставшиеся двое изображают депутатов, то есть серьезно слушают оратора, хлопают передними лапами, а в конце вместе с оратором ударяются в оглушительный смех. И звучит в большом дворцовом зале эхо нашего писка. Потом мы завершаем эту игру, которая становится все медленнее, и, подталкивая друг друга, подставляя подножки, возвращаемся в библиотеку. Чем ближе мы подходим к библиотеке, тем сильнее падает наше настроение. Словно неудержимая буря, обрушиваются на нас троих воспоминания. Мы расходимся по своим гнездам, молчим и печалимся.
И в заключение я добавлю: все эти события во мне, крысе, которая живет и размышляет рационально, следя за тем, чтобы никому не причинить неприятности, пробудили, так сказать, очень серьезный и опасный порок, они научили меня все меньше придерживаться одного из важнейших правил жизни рядом с людьми. С недавних пор я начал трогать их деньги. Началось это совершенно неосознанно: я начал грызть банкноты, измельчать их чуть ли не в прах, свивая из них крысиные гнезда и делая другие разнообразные вещи — пирамиды, полушария, коллажи… После пожара в Скупщине, после специальной пены и воды пожарных здесь осталось много банкнот, отечественных и иностранных. Есть местечки в этом здании, куда нога человека не ступала более полувека, есть и места, где денег хватает. На них чаще всего изображены люди: президенты, национальные герои, ученые, писатели, самые знаменитые личности рода человеческого. Несмотря на то, что они сотворили с моим родом, я сумел не возненавидеть людей, но, тем не менее, стал меньше, чем прежде, уважать их. Может, поэтому я и грызу доллары, швейцарские франки, евро, фунты, динары, лики королей, полководцев, президентов, ученых, писателей…
Васа Павкович
Последний разговор
Когда пятнадцать лет тому назад я переехал из Зренянина в Белград, маме исполнилось шестьдесят два года. Она, как говорили в моем родном Банате, была крепкой вдовой, здоровой и легкой на подъем.
Через несколько месяцев после моего переезда в Белград и поздней женитьбы на Сане, мама завела себе новую привычку. Однажды она сообщила нам по телефону, что в среду приедет в Белград и проведет в нем целый день. Я сказал ей, что она прекрасно знает, как мы работаем — я до четырех, а Саня — до пяти, и потому ей было бы лучше приехать в Белград в субботу или в воскресенье, на что она возразила, сказав, что в Белграде лучше всего бывать в будни, когда в ее любимых уголках мало народа. А любимыми уголками еще с тех пор, с конца сороковых, когда она жила в женском общежитии на Звечанской улице, были Калемегдан, Ташмайдан, парк у Югославского драмтеатра, Карагеоргиевский парк…
— Я знаю, как вы работаете, и потому не хочу вам мешать, так что днем побываю в дорогих моему сердцу местечках, — сказала мама и добавила: — Вам я дам знать о себе вечером.
— Ни в коем случае! — ответил я маме. — Ты должна прийти к нам!
— Если получится, загляну на чашечку кофе, а если нет — я еще не забыла дорогу на автовокзал! Не волнуйся, сынок, я тебе позвоню, как только вернусь в Зренянин.
Я пытался возражать, но мама, похоже, заранее заготовила
— Слушай, сынок, я решила приезжать в Белград два раза в месяц, но не хочу вешаться вам на шею и вмешиваться в вашу жизнь. Я счастлива, что ты женился, что вы с Саней нашли друг друга, и потому не хочу быть для вас обузой. Так что тебе придется согласиться с моим решением. А когда у меня будет настроение и если вы не будете против, то я загляну к вам на Врачар, а если не получится — так, боже ж ты мой, ничего страшного! Не бери в голову!
Я думал, что мама будет соблюдать новый ритуал не более трех-четырех месяцев, то есть съездит несколько раз, а потом забудет, но она с присущим ей упрямством все последующие годы, из месяца в месяц, с ранней весны до поздней осени каждые пятнадцать дней приезжала в Белград. Каждый раз в будний день, и всегда с учетом прогноза погоды. Иногда часов в шесть вечера заглядывала к нам с Саней, предварительно отдохнув в Карагеоргиевском парке, но чаще всего уезжала в Зренянин, откуда с некоторым облегчением звонила из нашего старого дома, примерно в половине девятого вечера…
Обычно накануне поездки она сообщала нам об этом по телефону, и однажды я решил украдкой проследить за ней, чтобы узнать, как выглядят эти ее визиты в Белград.
В середине девяностых, когда инфляционный кризис в Сербии только начал стихать, предвещая разразившийся через три-четыре года страшный военный кризис, однажды, ранним утром, взяв предварительно отгул, я оказался на белградском автовокзале. Помнится, был сентябрь, погода приятная, хотя и немного ветреная. Я надел длинный серый плащ, а на голову водрузил серую же шляпу. Мама никогда не видела ни этого плаща, ни шляпы, и к тому же страдала близорукостью, так что я был уверен, что моя слежка останется незамеченной. Едва я вступил на территорию автовокзала, как дикторша объявила: «Пассажирский автобус “Банат-транса” из Зренянина прибывает к шестому перрону!»
Признаюсь, у меня слезы на глаза навернулись, когда на ступенях автобуса я увидел маму в ветхом, давно вышедшем из моды темно-коричневом пальто с серым воротником и в элегантных ботинках такого же цвета. Она осторожно ступила на перрон, после чего решительно, не оборачиваясь, зашагала, как я и ожидал, к рельсам, по которым трамваи бегут к Калемегдану, а в противоположном направлении — к Славии и Сейму. Шагая за ней метрах в пятнадцати, я мог не только видеть ее, но и каким-то чудесным образом представить нас обоих героями короткометражного учебного фильма о наружном наблюдении. Вскоре подошла «двойка», мама вошла в первый вагон, я — во второй, и после тяжкого подъема в калемегданскую горку мы прибыли к началу Парижской, после чего решительно проследовали к Князь Михайловой. Я, стоя во втором, видел, как мама сидит в первом вагоне, трамвай был полупустой. Как я и ожидал, она вышла у Калемегдана. Я тоже выскочил и, повернувшись к ней спиной и ссутулившись, переждал, пока она не пройдет мимо меня, не обратив внимания на мою фигуру… Я без особых затруднений следовал за ней по тропинкам Калемегдана. Какое-то время она шагала уверенно, решительно, хотя ей уже было ближе к семидесяти, чем к шестидесяти, но тут она опустилась на скамейку. Тогда, в поисках свободной лавки, я свернул на соседнюю дорожку, стараясь двигаться так, чтобы мама не обнаружила меня, да и чтобы мои действия оставались незамеченными для других случайных наблюдателей или прохожих. Она сидела на скамейке уже целых полчаса, неподвижно уставившись в какую-то точку, размышляя, похоже, о давней трагической гибели моего отца. Или о моей сестре в Австралии… Или о моем позднем, приговоренном к бездетности браке. Первым пунктом ее отдыха в тот сентябрьский день, как, вероятно, и в другие дни, были скамейки неподалеку от памятника «Благодарность Франции». Потом она шагала к памятнику Победителю. Какое-то время она стояла у низкой металлической ограды, глядя на Новый Белград, потом возвращалась и опускалась на свободную скамейку, где проводила следующий час. В тот сентябрьский день, который я посвятил наблюдению за ней, в Зоопарк она не заходила, хотя иногда посещала и его.
На Калемегдане она оставалась примерно до начала первого, после чего спустилась к Душановой улице, села в трамвай «двойку», на котором она уже путешествовала, и направилась к Ташмайдану. Вышла из него у Юридического факультета, и я вышел вслед за ней, не опасаясь попасться на глаза в толпе шумных студентов. На Таше мы сидели на скамейках, которые разделяли метров тридцать, до четырех пополудни. Часом раньше мама купила в киоске плескавицу, я же решил в тот день поститься, чтобы наказать себя за непристойную слежку. Неожиданно, едва мама успела перекусить, на скамейку рядом с ней опустился старик. Они коротко поговорили, и вдруг мама сначала отвернулась, а потом и совсем отодвинулась подальше от этого пенсионера. Он протянул к ней руку, но едва я решил привстать, как убрал ее, поднялся и, не простившись, двинулся в моем направлении. Пока он медленно ковылял мимо, я успел рассмотреть багровое лицо алкоголика с солидным стажем, и все мне стало ясно.