Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Здравствуй, ворон-воронец. Давненько не скакали мы с тобой по вольному полюшку. Нынче потешим себя от души. Угощайся, - подал Василий Иванович любимому коню густо посоленную горбушку, и тот взял ее с великой осторожностью, едва коснувшись ладони мягкими теплыми губами.
– Ишь ты - молодчина какой, - восхищался аккуратностью ногайца Василий Иванович, поглаживая белую звездочку на лбу коня.
– Понимаешь, красавец, кто твой хозяин.
Потрепав гриву коня и погладив его по шее, Василий Иванович разобрал поводья, легко вскочил в седло и чуть не вскрикнул от пронизывающей боли. С коня царь не слез, не стал подзывать лекарей, которые, как обычно, приезжали с ним на охоту, чтобы сообщить им о ночной боли, и вот об этой, нестерпимо резкой, - превозмог боль и приказал псарям:
– Трогай!
Потешить себя азартной скачкой по вольному полю следом за гончими Василию Ивановичу на сей раз так и не удалось: боль, усиливаясь, стала просто нестерпимой, и царь вынужден был возвратиться во дворец. Двигался шажком, отпустив поводья. Умный конь, явно почувствовавший, что с его хозяином случилось что-то неладное, шагал мягко, пружинисто.
Увлеченные гонкой, князья не заметили, что Василий Иванович отстал от них, и только Михаил Глинский да пятеро телохранителей сопровождали государя во дворец. Когда Василий Иванович с трудом слез с седла, Глинский, набравшись смелости, спросил:
– Не занемог ли, государь?
– Похоже. Покличь немцев-лекарей.
Лекари-то хоть и немецкие, но толку от их величания никакого. Они лишь пожали плечами: отчего быть боли, если прыщик с булавочную головку?
– Муки ржаной с медом приложить?
– спросил Феодул своего напарника Люева, а тот, покачав головой, засомневался:
– Не лучше ли печеного лука приложить?
Увы, прикладывание ни муки с медом, ни печеного лука, ни льняного семени нисколько не помогало. От прыщика с булавочную головку растекалась краснота, а через пару дней образовался свищ, сочившийся обильным гноем.
Надеясь, что все обойдется, Василий Иванович велел и лекарям, и брату с Михаилом Глинским держать язык за зубами:
– Пусть никто не знает. Прихворнул чуточку, вот и весь сказ. Особенно Бельским и Шуйским - ни слова.
Еще через пару дней царь почувствовал, что ко всему прочему добавилась невероятная тяжесть в груди, дышать становилось все трудней, а от еды буквально воротило. Только тогда он послал в Москву дьяка Путятина за духовными грамотами своего отца и деда.
– Ни слова о моем нездоровье царице Елене. Митрополит и бояре пусть тоже останутся в неведении. Здесь тоже умолчи, по какому делу послан в Москву. Да и уезжай тайком.
Однако еще до того, как Путятин вернулся из Кремля, скрывать болезнь царя стало невозможно: крепкий организм не старого еще мужчины слабел с каждым днем. Временами Василий Иванович начинал терять сознание.
Андрей Старицкий и Михаил Глинский решили везти государя в Москву.
– Ни в коем случае!
– в один голос запротестовали дворцовые лекари.
– Ни в коем случае! Больной не выдержит тряски.
– Мы понесем его, - неожиданно вырвалось у князя Андрея, и вышло так, что это предложение устроило лекарей.
– Носилки - да. С боковыми стенками и верхом от ветра и солнца, - согласились они.
– Путь не близкий, надо будет меняться.
Крытые носилки, обитые изнутри медвежьей полостью и устланные перинами лебяжьего пуха, дворцовые мастеровые сладили за один день, и на следующее утро скорбный поезд вышел на дорогу, ведущую в Волок Ламский. Дети боярские, часто сменяясь, несли царя всей России, останавливаясь только по просьбе лекарей, чтобы те смогли обработать гноящуюся беспрерывно рану.
А в это самое время и по этой же самой дороге, по которой могучие ратники несли осторожно носилки с больным государем, ускакало, стараясь не показываться друг другу на глаза, несколько всадников. Князья играли в тайну и, действуя в своих интересах, каждый из них понимал, что остальные не сложат руки на своих, привыкших к сытной пище, животах.
Однако самый тайный гонец был послан Овчиной-Телепневым к царице Елене. Андрей Старицкий и Михаил Глинский узнали об этом гонце, но не решились известить об этом Василия Ивановича, запретившего сообщать супруге о своей болезни.
Сами же Старицкий и Глинский ни к кому гонцов не посылали. Хотя у князя Андрея Ивановича нет-нет да и возникало желание известить брата Юрия. Но желание так и осталось желанием к их скорбной беде.
– Телепнева оковывать придется, только до этого ли в столь скорбный час? Василия Ивановича нужно ли расстраивать?
– высказал свое мнение Андрей Старицкий.
– Вот поправится, тогда обо всем и поведаем.
– Не плохо ли сделаем, умолчав? Не сочтет ли государь это нашей изменой? Вернее, соучастием?
– Возьму всю вину на себя.
– Я все же не согласен с тобой. Вижу в поступке князя Оболенского нить какого-то заговора.
– Ты не веришь племяннице?
– Племяннице верю, но царице - нет! Поступлю, однако, по твоему совету.
В пути, как ни странно, Василий Иванович почувствовал себя лучше. Вполне возможно, оттого, что сильно похолодало, и это приостановило буйное гниение раны. Плотно укутанный в меха, он дышал свежим морозным воздухом, пропитанным снежным духом. Снег и в самом деле вскоре посыпал. Густой, тяжелый. Нести носилки стало очень трудно. Благо, что до Волока Ламского оставалось не более двух переходов.
– Снег это хорошо, - с какой-то своей мыслью проговорил Василий Иванович и велел лекарям: - Позовите брата моего, князя Андрея.
Андрей Старицкий поспешил на зов государя, приблизился и склонился к носилкам:
– Поспеши, Андрей, в Волок, пусть готовят для меня сани. Там не остановимся. Заедем в Иосиф монастырь. Оттуда в Москву повезете меня на санях, - сказал Василий Иванович твердо, тоном, не допускающим возражений.
– Тряска, государь, тебе не на пользу, - воскликнул лекарь Феодул.
– Я протестую!