Поздний бунт. Андрей Старицкий

Ананьев Геннадий Андреевич

–  Здравствуй, ворон-воронец. Давненько не скакали мы с тобой по вольному полюшку. Нынче потешим себя от души. Угощайся, - подал Василий Иванович любимому коню густо посоленную горбушку, и тот взял ее с великой осторожностью, едва коснувшись ладони мягкими теплыми губами.

–  Ишь ты - молодчина какой, - восхищался аккуратностью ногайца Василий Иванович, поглаживая белую звездочку на лбу коня.
– Понимаешь, красавец, кто твой хозяин.

Потрепав гриву коня и погладив его по шее, Василий Иванович разобрал поводья, легко вскочил

в седло и чуть не вскрикнул от пронизывающей боли. С коня царь не слез, не стал подзывать лекарей, которые, как обычно, приезжали с ним на охоту, чтобы сообщить им о ночной боли, и вот об этой, нестерпимо резкой, - превозмог боль и приказал псарям:

–  Трогай!

Потешить себя азартной скачкой по вольному полю следом за гончими Василию Ивановичу на сей раз так и не удалось: боль, усиливаясь, стала просто нестерпимой, и царь вынужден был возвратиться во дворец. Двигался шажком, отпустив поводья. Умный конь, явно почувствовавший, что с его хозяином случилось что-то неладное, шагал мягко, пружинисто.

Увлеченные гонкой, князья не заметили, что Василий Иванович отстал от них, и только Михаил Глинский да пятеро телохранителей сопровождали государя во дворец. Когда Василий Иванович с трудом слез с седла, Глинский, набравшись смелости, спросил:

–  Не занемог ли, государь?

–  Похоже. Покличь немцев-лекарей.

Лекари-то хоть и немецкие, но толку от их величания никакого. Они лишь пожали плечами: отчего быть боли, если прыщик с булавочную головку?

–  Муки ржаной с медом приложить?
– спросил Феодул своего напарника Люева, а тот, покачав головой, засомневался:

–  Не лучше ли печеного лука приложить?

Увы, прикладывание ни муки с медом, ни печеного лука, ни льняного семени нисколько не помогало. От прыщика с булавочную головку растекалась краснота, а через пару дней образовался свищ, сочившийся обильным гноем.

Надеясь, что все обойдется, Василий Иванович велел и лекарям, и брату с Михаилом Глинским держать язык за зубами:

–  Пусть никто не знает. Прихворнул чуточку, вот и весь сказ. Особенно Бельским и Шуйским - ни слова.

Еще через пару дней царь почувствовал, что ко всему прочему добавилась невероятная тяжесть в груди, дышать становилось все трудней, а от еды буквально воротило. Только тогда он послал в Москву дьяка Путятина за духовными грамотами своего отца и деда.

–  Ни слова о моем нездоровье царице Елене. Митрополит и бояре пусть тоже останутся в неведении. Здесь тоже умолчи, по какому делу послан в Москву. Да и уезжай тайком.

Однако еще до того, как Путятин вернулся из Кремля, скрывать болезнь царя стало невозможно: крепкий организм не старого еще мужчины слабел с каждым днем. Временами Василий Иванович начинал терять сознание.

Андрей Старицкий и Михаил Глинский решили везти государя в Москву.

–  Ни в коем случае!
– в один голос запротестовали дворцовые лекари.
– Ни в коем случае! Больной не выдержит тряски.

–  Мы понесем его, - неожиданно

вырвалось у князя Андрея, и вышло так, что это предложение устроило лекарей.

–  Носилки - да. С боковыми стенками и верхом от ветра и солнца, - согласились они.
– Путь не близкий, надо будет меняться.

Крытые носилки, обитые изнутри медвежьей полостью и устланные перинами лебяжьего пуха, дворцовые мастеровые сладили за один день, и на следующее утро скорбный поезд вышел на дорогу, ведущую в Волок Ламский. Дети боярские, часто сменяясь, несли царя всей России, останавливаясь только по просьбе лекарей, чтобы те смогли обработать гноящуюся беспрерывно рану.

А в это самое время и по этой же самой дороге, по которой могучие ратники несли осторожно носилки с больным государем, ускакало, стараясь не показываться друг другу на глаза, несколько всадников. Князья играли в тайну и, действуя в своих интересах, каждый из них понимал, что остальные не сложат руки на своих, привыкших к сытной пище, животах.

Однако самый тайный гонец был послан Овчиной-Телепневым к царице Елене. Андрей Старицкий и Михаил Глинский узнали об этом гонце, но не решились известить об этом Василия Ивановича, запретившего сообщать супруге о своей болезни.

Сами же Старицкий и Глинский ни к кому гонцов не посылали. Хотя у князя Андрея Ивановича нет-нет да и возникало желание известить брата Юрия. Но желание так и осталось желанием к их скорбной беде.

–  Телепнева оковывать придется, только до этого ли в столь скорбный час? Василия Ивановича нужно ли расстраивать?
– высказал свое мнение Андрей Старицкий.
– Вот поправится, тогда обо всем и поведаем.

–  Не плохо ли сделаем, умолчав? Не сочтет ли государь это нашей изменой? Вернее, соучастием?

–  Возьму всю вину на себя.

–  Я все же не согласен с тобой. Вижу в поступке князя Оболенского нить какого-то заговора.

–  Ты не веришь племяннице?

–  Племяннице верю, но царице - нет! Поступлю, однако, по твоему совету.

В пути, как ни странно, Василий Иванович почувствовал себя лучше. Вполне возможно, оттого, что сильно похолодало, и это приостановило буйное гниение раны. Плотно укутанный в меха, он дышал свежим морозным воздухом, пропитанным снежным духом. Снег и в самом деле вскоре посыпал. Густой, тяжелый. Нести носилки стало очень трудно. Благо, что до Волока Ламского оставалось не более двух переходов.

–  Снег это хорошо, - с какой-то своей мыслью проговорил Василий Иванович и велел лекарям: - Позовите брата моего, князя Андрея.

Андрей Старицкий поспешил на зов государя, приблизился и склонился к носилкам:

–  Поспеши, Андрей, в Волок, пусть готовят для меня сани. Там не остановимся. Заедем в Иосиф монастырь. Оттуда в Москву повезете меня на санях, - сказал Василий Иванович твердо, тоном, не допускающим возражений.

–  Тряска, государь, тебе не на пользу, - воскликнул лекарь Феодул.
– Я протестую!