Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Проходи, владыка. Царица ждет тебя. Присягали царю всей России Ивану Васильевичу и матери его, положив руки на Библию, а после клятвы верно служить самодержцу и его опекунше целовали животворящий крест, который подносил каждому сам митрополит.
Закончили присягу быстро и вновь расселись по своим местам, предвидя разговор о делах насущных, но Елена молчала. Произошла заминка, ибо все ожидали милостей после присяги, как исстари велось. А князь Андрей Старицкий ждал еще и обещанного обсуждения на Думе вопроса о завещанной Василием Ивановичем вотчине. Царица же Елена, играя в заботливую мать, сказала:
– Сын мой утомился. Думу соберу после завтрашнего венчания Ивана Васильевича на царство. Теперь же отдыхайте и вы, бояре.
Она уже не допускала возможных возражений, если присягнули с целованием креста, стало быть, обязали себя на верную службу.
Когда братья Юрий и Андрей, сойдя с Красного крыльца, направились к своим теремным дворцам и остались одни, старший, скорбно вздохнув, признался с грустью:
– Очень не хочется служить иноземке и ее полюбовнику, но теперь уж ничего не поделаешь. Присягнули. Будем верны присяге. Ради племянника.
– Если Овчина не придавит нас своей наглой рукой. Князь Юрий Иванович внимательно поглядел на младшего брата и, хмыкнув, упрекнул:
– Поумнел задним умом. Поздновато.
Андрей Старицкий ждал вполне заслуженных упреков, но Юрий Иванович перевел разговор на домашние дела.
«Понял, что раскаиваюсь, - с благодарностью оценил поведение брата Андрей Старицкий.
– Спасибо».
Он готовился и к буре в доме, твердо решив покаяться перед своей княгиней-провидицей, но все его приготовления оказались зряшними: супруга была ласковой, покорной, предусмотрительной, как и в первые месяцы и в первые годы их совместной жизни. Изменение в поведении княгини еще более открыло Андрею Старицкому глаза на трагизм происходящего. Сердце его тоскливо заныло, а в его душе угнездилось твердо и надолго предчувствие чего-то недоброго, даже страшного.
– Пойдем на венчание вместе, - предложила утром Ефросиния.
– Но после венчания - присяга. Неужто ты присягнешь нагулянному, как ты воспринимаешь Ивана?
– Какое это имеет теперь значение? Не стоит, думаю, возбуждать у Елены подозрения. Пусть считает нас признавшими и ее власть, и власть ее сына. Так будет лучше для нас с тобой и для нашего сына. Ну, а дальше? Дальше - поглядим.
Выходит, не смирилась. Не покорилась судьбе, промыслу Божьему. Не отбросила мечту о престоле для сына. «Не сделала бы рокового шага, лелея свои устремления?» - подумал князь.
– Не опасайся, - вроде бы уловив опасения супруга, успокоила его Ефросиния.
– Ни одного опрометчивого шага не сделаю. Терпеливо стану ждать удобного момента.
– Без совета со мной - ни шагу, ни взмаха руки.
Вскоре княгиня была готова к выходу. Белила и румяна нанесены искусной рукой самой умелой сенной девушки: ни радости на лице, ни печали. Кокошник скорее тусклый, чем искристый, а височные подвески хмурятся бордовостью драгоценных камней, зато сарафан привлекает взор нежной голубизной камки и мягкой прелестью куньего меха, каким оторочены горловина и подол сарафана.
– Ну, как? Ладно ли?
– Еще бы не ладно. С хитрецой, но не бросающейся в глаза.
– Тогда - пошли.
На подходе к Соборной площади толпился народ. Словно вся Москва ввалилась в Кремль в надежде лицезреть великое событие. Казалось, не пробиться сквозь плотную массу не только в храм, но и на Соборную площадь, но их пропускали, теснясь, образовывали проход. Князь Андрей шагал по узкому проходу первым, отвечая поклоном на поклоны москвичей. Княгиня Ефросиния семенила следом. Тоже приветливо кивая головой в ответ на поклоны простолюдин. Через плотную людскую толпу проследовали супруги до самого храма, до своего почетного места по праву рода.
На изголовье теснились два трона вместо одного, принятого по обряду венчания на царство. Такое явное пренебрежение к обычаям возмущало всех бояр и князей без исключения, всех боярынь и княгинь, однако никто даже не попытался раскрыть рта. Все знали: Верховная дума присягнула (волей или неволей - не важно) не только царю-ребенку, но и его матери, чего же после драки кулаками махать? Крест целован. Никуда теперь от этого не уйдешь.
Из Царских палат вышел митрополит, ведя за руку ребенка, одетого в бархат и меха, которого сейчас предстояло венчать на самодержавную власть над всей Россией. Зрелище умилительное, если не сказать - потешное. Особенно нелепо смотрелась шапка Мономаха на детской головке.
В ногу с митрополитом шагала и вдовствующая царица Елена, сверкая алмазами на белоснежном бархате. Сводный хор всех кремлевских храмов и церквей затянул заздравную - торжество началось. Впервые необычное для России. Венчали вроде бы на царство Ивана Васильевича, а впечатление складывалось, будто венчали его мать - царицу Елену. Не любо такое боярам и князьям, да разве в храме Божьем поднимешь бучу?
Позднее, дни спустя, Москва примется судачить о подлости иноверки (простолюдины Елену иначе не называли), а в закутках Кремля шептались о неимоверном нарушении древнего уклада, что грозит России великими потрясениями, карой Господней. Дело сделано. Теперь, действительно, чего ради махать кулаками. Впрочем, языками чесать тоже не к большой пользе.
Не долго, однако, эти тайные пересуды будоражили и государев двор, и Москву. Вихрем налетели новые события. Пугающие. Угнетающие волю. Нелепые обвинения предъявлены были князю Юрию Ивановичу Дмитровскому. Будто он подослал своего дьяка Тишкова к князю Андрею Шуйскому, дабы привлечь того к участию в заговоре против царя и царицы ради захвата трона. Князь Андрей Шуйский, по слухам, вроде бы согласился и даже посоветовал привлечь к заговору князя Бориса Горбатова, который с возмущением отверг ему предложенное:
– Неделя всего прошла, как князь Юрий целовал крест Ивану Васильевичу, племяннику своему, и вот - святотатство, - вроде бы возмутился князь Горбатов.
Тишков и Шуйский будто бы уговаривали князя Горбатова, что присяга подневольная не обязательна, но тот остался верен присяге, о крамольном же разговоре сообщил вдовствующей царице Елене.
Все с замиранием сердца ждали ее слова, а она, как утверждала молва, плакала, жалуясь на свое несчастное одиночество. Многие не ставили ни в грош слезы правительницы, ибо видели всю гнусность обвинения, ведая, что князь Андрей Шуйский окован и сидит в темнице, и мог ли дьяк князя Юрия простить опального Шуйского? И еще. Неужели князь Юрий - если даже он действительно решил возмутиться против Елены - настолько глуп, чтобы искать поддержки у узника? Или нет иных князей и бояр, кому нелюба иноверка?