Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
Вроде бы можно входить в город, признавший его единовластным царем, но Василий Иванович на всякий случай поосторожничал, велев Щене вывести оттуда всех жолнеров, не согласившихся служить России.
Еще один день прошел в хлопотах: проводили с миром, как и обещал Василий Иванович, верных Сигизмунду ратников. Не задержали даже Юрия Сологуба, хотя князь Михаил Глинский пытался втолковать воеводе, что у Сигизмунда ждет его лютая смерть. Не внял Сологуб доброму совету, оттого спустя некоторое время и потерял голову на ратушной площади в Вильно.
К исходу дня подготовили воеводский дворец, бывший некогда дворцом князя Мономаха и его потомков, к приему царя. Священники православных церквей готовились к торжественным молебнам. Прихожане едва ли не вылизывали храмы, начистили до золотого блеска медные колокола на звонницах. Все спорилось. Радость царила в городе, избежавшем разорения и оказавшемся снова в единой российской семье.
Когда о том, что город готов к встрече царя всей России, известили Василия Ивановича, он сказал окончательное слово:
– Въезд завтра утром.
Ранним утром смоляне высыпали из главных ворот встречать своего царя. Впереди, как к этому уже приучили пастыри рабов Божьих, церковный клир. Епископ держит животворящий крест, рядом с епископом - пара служек. Один с серебряным ведерком, наполненным святой водой, освященной днепровской, второй - со священной метелочкой, которой надлежит окроплять победителей и в первую очередь самого царя.
Василий Иванович не сел на коня, которого ему подвели:
– Войдем в город пеши. У руки моей - братья Юрий с Дмитрием, воевода Щеня, князь Шуйский, кому наместничать в Смоленске, остальные - по ратному чину их.
Вот так и остался князь Глинский во втором ряду, вместе с остальными первыми воеводами полков - такого он никак не ожидал.
Резанули по сердцу и слова царя о наместнике: «Что, при мне, удельном князе, - наместник?! Где такое видано?!»
Глинский еще надеялся, что царь объявит его удельным князем Смоленска. Но время шло, а никакого намека на желание исполнить клятвенный ряд тот не выказывал, да и князя вроде бы не замечал, во всяком случае (и это Глинскому хорошо стало видно) избегал уединения с ним.
Вот царь после молебна в храме Пресвятой Богородицы направился к древнему дворцу Владимировичей, ветви Мономаха, и сел на троне. Гордый, уже не скрывающий своего довольства. Вон он - решительный момент для Михаила Глинского: «Сейчас объявит».
Увы, государь повторил сказанное прежде еще у своего шатра:
– Не трогая уставы, оставленные вам Витовтом, Александром и Сигизмундом, даю вам наместника своего в Смоленске князя Шуйского. До возвращения в Москву определю наместников и во все меньшие города.
Рассыпал Василий Иванович милости свои очень щедро, без скаредности одаривал знатных горожан, затем позвал всех на торжественный пир.
Радость царила всеобщая, у иных хотя и показная, вот только князь Михаил Глинский был не в состоянии изображать довольство на своем лице. Тоскливо было на душе у него, необоримо тоскливо. Только одна мысль беспрепятственно терзала: «Обман?! Как можно?!» Одно желание владело всеми его поступками: остаться с царем Василием Ивановичем наедине. Удалось это ближе к полуночи, когда окончилось веселое пирование.
– Ты, государь, клялся крестоцелованием объявить о моем смоленском княжении всенародно, если положу я к твоим ногам Смоленск. Я исполнил свое, а ты, похоже, намерен нарушить клятвенный ряд?
– сказал с упреком Глинский.
– Чем ты, князь Михаил, не доволен? Ты - ближайший мой советник. Одарен уделом с двумя богатыми городами. Тебе остается одно: служить мне честно. А Смоленск я взял не для того, чтобы тут же отдать в чужие руки. Продолжим сей разговор в Кремле. Теперь лее не время глаголить, еще рано вкладывать меч в ножны. Веди свой полк к Орше и присоедини ту крепость к России. Такова моя воля.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Князь Михаил Глинский не мог разобраться в своих чувствах, не понимал, то ли он страшно зол на Василия Ивановича за бессовестный обман, то ли возмущен совершенно незаслуженным оскорблением. Покинуть Польшу, где у него была родовая вотчина и несколько имений, его просто вынудили. Он не переметчик, к которому можно относиться с подозрительностью, и сделал все, что зависело от него, дабы вернуть уважение Сигизмунда к себе, но король не оценил этого.
Собственно говоря, изживать его начали еще при Александре. Чем старательней Глинский служил, чем громче одерживал победы над татарами и над русскими, тем подозрительнее к нему относились ясновельможные. Они и Александра настраивали против него, внушая королю, что маршалка будто бы рвется к трону. Однако Александр верил ему и верно поступал: он никогда не думал о захвате трона. Даже когда появилась такая возможность, когда так близок был королевский трон, он не решился на его захват. Шевельни он только пальцем, и гвардия, ему подчиненная и его боготворившая, смела бы все препятствия, тогда уж Сигизмунду не видать бы трона как своих ушей.
Глинский вспомнил о Киеве, где он тоже намеревался все сделать по чести и совести, причем не ради единоличной власти. Он, вернув Киевскому княжеству прежнее величие, смог бы показать, на что способен. Отделяться же от Речи Посполитой он не собирался, даже в Уме такого не держал. Да и со Смоленском у него были связаны самые благие намерения. Не собирался он отделать Смоленское княжество от Москвы, чтобы сделать самостоятельным, а хотел создать мощный заслон и от польско-литовской алчности, и от разбойных налетов крымцев и ордынцев.