Поздний бунт. Андрей Старицкий
Шрифт:
– Ур! Ур! Ур-а-а-г!
Вот уже приставлены к стенам лестницы, взвились крюки на узловатых крепких арканах из конского волоса - лезут по ним все выше и выше штурмующие, а на защитников города продолжают сыпаться тучи стрел, разя и убивая пушкарей и стрельцов.
– Пора!
– тормошит Хабара-Симского воевода огневого наряда.
– Пора!
– вторит ему воевода городовой стражи, которая в ответе за подачу кипятка и горячей смолы на стены крепости.
Отпихивают рязанцы баграми и даже ухватами лестницы от стен, крымцы приставляют их снова и лезут, лезут, лезут. Топорами обрубают
А под стенами скопилось уже изрядно крымцев, уверенных, что вот-вот завяжется на стенах рукопашная схватка и тогда только поспешай на помощь первым.
– Неужто не пора, воевода?
– Вот теперь - в самый раз. Огонь!
Дал знак воевода огневого наряда стрельницам подошвенного боя, еще и крикнул вдобавок, словно кто-то мог его услышать:
– Давай, ребята! Угостите щедро!
У пушкарей нижних стрельниц давно чесались руки. Стволы уже запыжены, порох на полках, факелы горят, - только отодвинь щиты, прикрывающие стрельницы, долой, подвигай пушки к своим гнездам и бей в упор по крымцам, ждущим, когда до них дойдет очередь карабкаться вверх.
Столь неожиданно и знатно ударили пушки подошвенного боя, сметая столпившихся у стен нукеров, что у тех сразу отбило охоту продолжать начатое, отхлынули они от стен в один миг. Пушкари даже не успели еще раз выстрелить им в спины.
В гневе Мухаммед-Гирей. Затопал даже ногами на темников:
– Не отступать! Переломаю хребты!
Не с прежним, правда, вдохновением, но возобновился штурм. На сей раз подошвенный бой не ждал команды своего воеводы: пушки секли нукеров дробью, которая пробивала и кожаные нагрудники, и татарские деревянные щиты, обтянутые воловьей кожей. Только огромные щиты из толстых досок защищали подступивших к стенам, но не все же, однако, за ними стоять. Какой же тогда это штурм?
Вот бы в самый раз князю Андрею ударить в спину. Замешкался он что-то.
Что верно, то верно - замешкался. И все же удар русских полков оказался весьма удачным. Даже, можно сказать, именно благодаря задержке более удачным, чем ожидалось.
Крымцы пустили в город стрелу с белым флажком и письмом-просьбой похоронить погибших у стен. Хабар-Симский ответил согласием и пообещал не делать вылазки, если нукеры будут подбирать трупы без оружия.
Расслабились крымцы, получив эти заверения, вот тут подошедшие русские полки ударили ротозеев по загривку.
Тихо, лесами, подальше от опушек (оттого и припозднились) шли полки к осажденной Рязани. Князь Андрей повелел атаковать всем разом после одного удара главного набатного барабана и не повторять этот сигнал в полках. Один набатный удар и - все. Расчет был на то, что крымцы не успеют понять, откуда донесся звук, как на них вынесется конница касимовских татар и детей боярских.
Все так, но не учел князь, что в лесу звук слышен не очень далеко. Набатный удар услышали только полки Левой и Правой руки, сосредоточившиеся по обе стороны от стана главного воеводы, до остальных звук не долетел, запутавшись в ерниках [120] и пышных еловых лапах.
[120] Ерник - заросли низкорослых кустарников.
Но и эта неурядица оказалась кстати: татары, поначалу растерявшиеся, быстро пришли в себя, завязалась сеча, но тут из леса, как снег на голову в жаркий июньский день, повалили конники и пешцы Передового и Сторожевого полков.
Первым хлестнул коня Мухаммед-Гирей.
До Тихой Сосны гнали крымцев русские ратники. Князь Андрей Старицкий, гордый столь знатной победой, тут же отрядил спешного гонца к царю Василию Ивановичу с донесением: «С помощью воеводы Хабара-Симского я разбил тумены Мухаммеда-Гирея. Часть захваченной добычи поделю между ратниками, часть направлю в твою, государь, казну».
Радостная весть. Пару лет после такой зуботычины Крым большим походом не пойдет, а разбойным сакмам [121] порубежные воеводы умеют заступать пути, и даже, перехватывая, пленить крымцев и ногайцев.
Казань тоже изменила политику. Резко изменила; Клятвенно уверяла в своей дружбе с Москвой и, похоже, намерена была свою клятву держать. Стало быть, Можно приступать к вытеснению Польши и Литвы из Древних славяно-русских земель, и главное - отбить Смоленск, этот ключ к основательно заржавевшему замку.
[121] Сакма - след, путь, которым прошел пеший или конный отряд, а также сам отряд.
Однако слишком крепки и высоки крепостные стены, ворота тоже непробиваемы, ни таранами их не сдвинешь, ни ядрами самых больших осадных пушек не разрушишь. Только хитростью, как сказал Глинский, можно овладеть Смоленском, а хитрость эта уже созрела в голове у князя Михаила Глинского.
«За просто так не уступит, - думал государь, - запросит непомерно. И все же есть нужда позвать. А там видно будет».
Михаил Глинский запросил ни мало ни много - княжества Смоленского.
– Под твоей, Василий Иванович, рукой удельное княжество. Я - удельный князь, верный в делах и помыслах Москве и тебе, государь.
Да, не вытошнит, если не подавится! Сколько усилий потрачено, чтобы избавиться от уделов, основных смутьянов кровавой междоусобицы, и - на тебе: своими руками отдать столь важный для России город со всеми укра-инными землями. Стоит ли овчинка выделки? Выбить польско-литовских захватчиков, чтобы посадить нового недруга. Не станет князь Глинский долго шагать в ногу с Москвой, как ее присяжник, объявит обязательно о своей независимости^ и его во весь голос поддержат многие короли, император и даже Папа Римский.
Новая головная боль?!
А если поиграть с Глинским, как он сам говорит, в кошки-мышки? Пообещав, не исполнить обещание? Что в ответ предпримет Глинский? Одно может: сбежать из России, унеся с собой многие кремлевские тайны, до которых допущен. Но для чего тогда тайный дьяк? Для чего око его неусыпное?
– Въехав в Смоленск, всенародно объявлю тебя правителем Смоленского удельного княжества, присяжного Москве и царю всероссийскому.
– Утвердим слово клятвенной грамотой.
– Можно и утвердить, если нет веры моему слову.