Пожарский 3
Шрифт:
— Снимай это! — кадавр ткнул в Салтыковскую рубаху пальцем.
— Да, я тоже сниму!
— Сперва ты.
Кажись, ведьма что-то заподозрила…
Марина закусила губу и стащила сарафан, следом — вышитую рубаху.
— Брось в угол. Вон туда, — он ткнул пальцем, и только когда вещи отправились в указанном направлении, принялся неуклюже раздеваться. Делал он это, как механическая кукла — видимо, некоторые основные алгоритмы были вбиты в управление кадавром раз и навсегда, чтоб не отвлекаться по таким пустякам. Марина дождалась момента, когда он отвернётся, чтобы повесить на спинку
За это надо было сказать спасибо старшей сестре. Уж та по иллюзиям была мастерица. В детстве ещё, если не хотела на уроке сидеть, могла аж две смастерить: на себя и на Марину. Хорошо, что это умение в детские годы показалось второй дочери Мнишек таким ценным. Правда, изображать она научилась только себя и последних лет пять этим умением не пользовалась, считая его детской дурью, но… жить захочешь — и не так раком встанешь.
По полу прошлёпали босые ноги кадавра. Марина замерла, прижимаясь спиной к холодным половицам. Спокойно. Максимально внимательно…
— Ложись, чего ждёшь, — её дрожащим голосом сказала иллюзия.
Кровать скрипнула под весом царского тела. Кадавр повозился. Пошли ритмичные толчки. Только не заорать. Только не заорать…
Сколько кадавр сношался с иллюзией, Марина не могла бы сказать. Потом толчки прекратились. Кровать скрипнула, и мертвец сказал:
— Мне нужен твой ребёнок от законного царя. Так что пока будешь жить.
Ведьма!
Марина лежала, не чувствуя тела от ужаса. Было холодно. Но ещё сильнее было страшно. Сколько прошло времени? Два часа? Три? В комнате было всё так же сумрачно. Заорали петухи. Кадавр зашевелился и снова начал скрипеть кроватью. Потом оделся. Ушёл. Хлопнула дверь внизу. Вторая.
Марина бросилась к окошечку. Царь-мертвец шёл через двор очень прямо, не оборачиваясь. Вышел за ворота. Сел в ожидающий автомобиль. Уехал.
У неё снова застучали зубы, и тут она позволила себе завыть от страха и отчаяния.
ИЗ СЛУЧАЙНЫХ БЕСЕД
День тот же, в одном из московских дворянских салонов средней руки.
— Однако, Ростислав Драгомирович, сегодня я нахожу вас не в пример в более благостном расположении духа, нежели в прошлый раз!
— Причина, дорогой Владислав Васильевич, есть. Помните ли, с недели две назад рассказывал я о весьма плачевном состоянии нескольких моих деревень, по несчастью оказавшихся в самой близи от лагеря… сами знаете, кого?
— А как же-с! Преотлично помню, потому как и сам имею сходные печали! Разорили ведь подчистую людишек, реквизиторы бесстыжие! Ходоки от общин приходили намедни, просят помочь: вовсе нечего людям есть. А я что могу сделать? Мне и из городской обслуги половину пришлось отпустить, слишком дорого кормить этакую ораву — вы видели, какие нынче на рынке цены? Это же уму непостижимо!
— Моя ситуация была ещё хуже вашей, Владислав Васильевич. Надел земельный небольшой… Я, конечно, в этом мало понимаю, но управляющий сетует, что поля истощились. Мы и в прошлом году с недоимкой по налогу год закрыли, а нынче вовсе неурожай был. Я уж решился и в Земельный приказ хотел обратиться, чтоб выкупили у меня эти деревушки совсем…
— Помилуйте, мой дорогой! Они же к вам пришлют оценщика, всё перечтут, да крестьян по головам, и обязательно с учётом износа имущества и уровня здоровья. Я узнавал — насчитают столько, как бы приплачивать Земельному приказу не пришлось, чтоб имения забрали! Да пошлина ещё.
— Вот-вот, я про то же говорю. Узнал — руки опустились. И тут ещё поляки эти! Мор ведь у меня пошёл.
— Неужели опять холера? — ахнул собеседник.
— Сплюньте! Так, с голоду мрут.
— Ай-яй-яй…
— И, представьте себе! — Ростислав Драгомирович вдруг изменил тон с унылого на куда более бодрый. — Является ко мне сегодня утром некий князь.
— Лично является князь? — не поверил Владислав Васильевич.
— Я сейчас назову вам имя, и вы перестанете сомневаться! Тихон Михайлович Горынин, более известный как…
— Змей Горыныч!
— Тише, тише… Да, именно он. И предлагает — что бы вы думали?! Купить у меня эти голодающие деревушки!
— И зачем же ему этакий камень на шее?
— Это, друг мой, вовсе не моя печаль! Радость в том, что он мне предложил втрое больше, чем Земельный приказ! С покрытием долгов за прошлый и нынешний год. И пошлину за сделку сам единолично заплатил! Теперь у меня тяжких дум нет, зато есть деньги. Не такие большие, как я в прежние времена бы выручил, однако и долгов нет! И как я, друг мой, успел, покуда людишки-то не перемёрли! Этак пришлось бы точно в Приказ по весне сдать, ввиду запустения.
— И как же Горыныч с вымирающими деревнями справится?
— Уж как-нибудь. Может, ему люди и не нужны вовсе? Нагонит коз да овец, как в своих этих горах, да будет над ними носиться, огнём их ради развлечения гонять? Главное, что у меня об отчётах перед Земельным приказом голова более не болела! — Ростислав Драгомирович довольно потянулся к столу и цапнул рюмочку с наливкой: — Не желаете отметить со мной сие событие, Владислав Васильевич?
Собеседник в некоторой задумчивости взял рюмку, мало обратив внимание на её содержание:
— А не последовать ли мне вашему примеру, дорогой друг? Мой управляющий пишет, в третий раз уж реквизиционные команды приходили. Мужичков сопротивляющихся прибили, кого до лежачего состояния, а кого и до смерти.
Ростислав Драгомирович сочувствующе поцыкал:
— А и обратитесь. Ваши-то имения с моими бок о бок, Горынычу ваше предложение интересно будет. Я вам и номерок его управляющего могу подсказать. Или же магономер юриста. Возьмёте?
— С превеликим удовольствием! — приятели удовлетворённо чокнулись хрустальными боками рюмок: — Ну-с, за удачные сделки!
УТРЕННИЕ МЫСЛИ
Как мы с Горынычем и договаривались, он, прихватив Игоря Талаева, отправился по хозяевам окрестных подмосковных деревушек, скупая всё, что только можно. Действовать следовало аккуратно, но быстро. Думаю, ещё дня два-три, и слухи о нашей афере поползут во все стороны. А с другой стороны — Горыныч оформлял-то все купчие на себя, и уже после, на регистрации извода поместий в Земском приказе половину людей и земель мне «дарил», так что представляю, что в дворянских домах могли напридумывать об очередной выходке «этого сумасшедшего старикана».