Позови меня трижды

Дедюхова Ирина Анатольевна

* * *

Перемены в нашей жизни случились, можно сказать, в один день. Страшные перемены. Вот прикинь их на себя! Были мы приятными всем барышнями, дочерьми уважаемых в городе нашем людей. И вдруг раз! Стали непонятно кем! Мы ведь даже в тюрьме сидели, да не в такой, как нынче! Нас там... Дурно с нами обошлись, одним словом. Потом приехал какой-то комиссар молодой. Выпустил нас с Марго, сказал, что это перегибы с нами случились, потому что мы за своих пап были как бы не ответчицы. Если бы он приехал на сутки позже, то нас бы уже расстреляли, как до этого расстреляли наших родителей. Мы в гимназии на французов все удивлялись, когда про ужасы их революции читали. Но чтобы такое могло произойти прямо перед нашим наследственным выпасом, в нашем родном городишке! В каком кошмаре

это можно было вообразить?

Однажды ты узнаешь, что такое - потерять все, потерять свой мир, но ты - женщина и должна всегда, как брошенная кошка, приземлиться на все четыре лапы. Ты - земное существо, что в своих снах слушает шаги мужчины, что грезит наяву этим несбыточным счастьем... Ну, что же... Бог в помощь! По мне, так лучше сразу ощутить полное одиночество и покой, да разве ты мне поверишь? Не верь! Живи надеждой, девочка! И без сожаления иди навстречу к тому, кто позовет тебя трижды...

Был у меня когда-то дядя непутевый, мамин брат. Он в столице проживал вместе с двумя девушками стриженными. Знаешь, в семье не без урода. И как-то появляется он в нашем доме в сочельник, в длиной рубахе без ремешка с бантом у ворота. Пьяный, конечно. А профиль у него такой тонкий, как у Мефистофеля... Не знаешь, кто такой? Вот и хорошо, что не знаешь пока. Потом узнаешь, непременно. И в тот приезд, а папенька его как всегда быстро выставил, дав денег по маминой просьбе, он подарил мне книжку "Соломея" с иллюстрациями Обри Бердслея. Знаешь, будто в душу мне тогда проник сладкий яд... Я тогда, плавясь свечой, вдруг почувствовала себя всю-всю... Я поняла, что на самом деле я такая же, что я даже хочу вот так же, обнаженной... Ох, Господи прости, грех-то какой! Папа сжег эту книжку, а меня за косы волоком тогда на исповедь отвел. И самое страшное, что исповедываться мне было не в чем, а душа была пропитана грехом... Я даже не могла сказать батюшке, ни одной греховной мысли, никаких мыслей греховных, вот тебе крест, не было! У меня тогда поменялся только образ мыслей, способ рассуждать.

Но ни в чем это внешне, конечно, не проявлялось. Попробуй раньше чего прояви! Да даже мои кудри маслом конопляным пропитывали, перед тем, как в косу затянуть, чтобы голова была ровной, без греховных кудряшек. Благолепия придерживались. Я тоже старалась, поверь! Но сам русский модерн - стиль, возникший тогда, шептал мне в душу иное. Папаша даже не понимал, что, покупая, к примеру, понравившийся шифоньер с деревянной лепниной, он подталкивал меня к чему-то, от чего я старалась удержаться изо всех сил. А какая мода дамская появилась вдруг! И нам с Марго пошили дамские платья из шелка, греховно ласкавшего кожу...

...Вышли мы из тюрьмы с Марго совершенно в другую жизнь. Что-то вокруг нас тогда стало твориться трудно объяснимое, к чему мы были совершенно не подготовлены. У покойного папы Марго был маленький домик в вишневом саду на окраине города, только на него и не позарились новые начальники. А вот особняк моего папы пережил много разного. Но из этой маленькой комнатки, бывшей каморки моей няни, меня почему-то не гнали. И нас даже на работу поначалу приняли телефонистками, потому что в тюрьме наши насильники выдали нам справку о перегибах. Начальником на коммутаторе был у нас совсем молодой человек. Тонкий профиль, ломкие руки, такие сильные в любви! Еще год назад меня бы никто не смог убедить в том, что я стану без брака жить с мужчиной на третий день знакомства.

Но, может быть, я знала его давным-давно, может, именно его я ждала каждую ночь своей юности, звала в своих снах и свернула бы горы, чтобы приблизить нашу встречу. Нет, я бы не смогла выйти замуж за красивого юношу из порядочной семьи, жившей по соседству с нами, хотя с самого детства нас называли женихом и невестой. В тебе я тоже вижу эту слепую силу, способную изменить, изувечить все в размеренной обыденной жизни ради тихого зова, в котором ты надеешься угадать любовь.

Мир отторг нас, он признал нас не просто чужими, все мы по-своему чужие здесь, он назвал нас чужими потому, что у нас были родители, и была прекрасная жизнь до него. И этому миру было все равно, что каждую ночь я отдавалась ему душой и телом, предавая всю свою прошлую жизнь и оскверняя память моих дорогих близких.

...Он был членом партии, и в минуты любви мне даже казалось, что я навсегда приняла этот страшный жизненный поворот, что ради моей любви и происходил этот кошмар вокруг, что только моя любовь служит всему этому оправданием.

Потом и к нам на телеграф пришел приказ о чистке социально чуждых элементов. Я была на пятом месяце беременности, когда мой любимый при всех сказал, что нас с Марго надо гнать поганой метлой, и еще он нас назвал "пережитками". А Марго сказала ему: "Да, мы пережитки! Но только потому, что переживем всех вас!"

Мы ушли в слезах. Я была сердита на Марго, поскольку полагала, что мы совершенно беззащитны перед этими людьми, поэтому нам негоже себя лишний раз распалять, а надо лишь быть готовыми к своей участи. А вот Марго...

Она, видишь ли, большей частью воспитывалась у тетушки в деревне. Представь себе, вот эти Тереховы, что в вашем бывшем доме живут, были их ближайшими сродственниками. И до всех этих социалистических переворотов были они людьми основательными и порядочными. Папаша Марго был ведь из самых простых, но очень работящих людей. Вон, какой домина для Первомайского исполкома за свой счет выстроил. А из деревни он ушел потому, что третьим сыном был в семействе, ему из самых благородных разумных побуждений хозяйство дробить не хотелось... Сколько потом все их родственники крови пролили за это огромное налаженное хозяйство...

И, оказывается, Марго моя узнала от тетушки много такого, чего благовоспитанной барышне знать никак не положено. А я-то так после "Соломеи" страдала! Чувствовала такой себя духовно грязной перед Марго, не зная, что она хранит за своими смеющимися глазками!

После того, как нас выгнали с телеграфа, домой я не пошла. Я боялась возвращаться в свою комнату, где были все мои оставшиеся вещи, а наша подруга с коммутатора тайком сказала мне, что мой прежний возлюбленный привел туда, прямо в комнату моей няни другую женщину. Марго взяла меня к себе жить, хотя это было крайне неразумно. Вместе нас было удобнее взять в тюрьму. Я пережидала с ней время в ее домике в вишневом саду, жить нам было совсем не на что, и каждую ночь мы ждали громкого стука в дверь. Ты даже не представляешь, как это страшно следить за тем, как садится солнце и сгущаются сумерки... Почему, почему они всегда приходили ночью? Утром с облегчением понимаешь, что и этот день тебе доведется прожить до самых сумерек. Но ночь всегда приходила в свой срок, а с нею раздавался где-то на улице громкий стук, и, слушая чужой плач и бессвязную речь, я ужасалась своей радости, что на этот раз пришли не за мной.

А Марго собирала лягушек и пауков, накипь церковных свечек, копала и сушила коренья, она готовилась на свой лад дать бой этому новому миру. И вот однажды ночью она с радостно блестевшими глазами сказала мне, что она всех их обязательно победит, прямо сейчас!

И началась вокруг нас кровавая карусель! О, только тогда, оказывается, началось самое страшное! Мы пережили с ней ужасные, нелепые в своем кошмаре времена. Только полное разочарование в этой новой жизни уберегло нас от множества простых человеческих ошибок, совершаемых людьми под влиянием вечной, неистребимой надежды о счастье. У нас же этой надежды уже не было. Что заставляло нас жить? Только глубокая вера, внушенная нам в детстве, что мы должны идти своей дорогой до самого конца. Разумная вера. Рядом теряли веру сотни людей, и лишь наша вера осталась непоколебимой. Мимо нас неслись кровавые колесницы слепых героев с красными звездами, они смеялись, глядя на нас, а мы уже видели на их левом плече костлявую цепкую руку.

Людей тогда охватывало новое неизведанное чувство собственной незначимой ничтожности. Их души уже не стремились слиться в общую соборность, их охватывало общее нетерпеливое чувство близкого конца, желания немедленной жертвенной смерти ради высокого идейного смысла существования для других. Так на закате всех языческих религий, имевших в основе мысль об убогости и несовершенстве человеческой натуры, среди людей, покоренных этими верованиями, прокатывалась волна кровавых само пожертвований.