Прах к праху

Джордж Элизабет

– И даже когда он с ней порвал бы… – напомнила Джинни сквозь пронзительную и такую знакомую боль.

Ее сын насмешливо фыркнул.

– Ты же знаешь, мама. – Он, наконец, сел за стол напротив нее. – Он лгал. Он был негодяем. И мерзавцем. – Он опустил ложку в суп, поднял ее к подбородку, задержал и впервые с момента возвращения посмотрел матери в глаза. – И ты хотела, чтобы он умер. Ты хотела этого больше всего на свете, мама. Мы ведь оба это знаем.

Оливия

Со своего места мне

виден свет настольной лампы Криса. Я слышу, как он то и дело переворачивает страницы. Ему бы давно лечь спать, но он читает в своей комнате, дожидаясь, пока я закончу писать. Собаки с ним. Я слышу, как храпит Тост. Бинз жует кожаную кость. Панда пришла полчаса назад составить мне компанию. Сейчас она спит на своем любимом месте – на комоде, на стопке дневной почты, которую переворошила на свой вкус. Делает вид, что спит, но меня не обманешь. Каждый раз, когда я переворачиваю страницу блокнота, она направляет уши в мою сторону, словно радар.

На прошлой неделе мы с Максом играли в покер – делая ставки, шариками сухого собачьего корма Еместо денег, и он спросил:

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, как важно знать срок?

Я ответила, бросая два шарика в качестве первой ставки:

– Я не знаю, когда. Но знаю, как. Не совсем одно и то же.

– И все же ты лучше осведомлена, чем большинство из нас.

– И что за радость? Я бы с восторгом променяла знание на блаженное неведение.

– Что бы ты поменяла, не знай ты ничего, как все мы?

Я обмахнулась картами, прикидывая возможность сбросить три из них и закончить с «полным домом» 9 . Практически невозможно, решила я. Сбросила. Макс сдал. Я решила блефовать. Кинула на стол между нами еще шесть шариков корма со словами:

– Отлично, дружок. Играем.

– Ну? – спросил он. – Что бы ты сделала? Если бы так же ничего не знала, как остальные?

– Ничего бы не сделала, – ответила я. – Так и оставалась бы здесь. Но все было бы по-другому, потому что я могла бы потягаться.

[9]

«Полный дом» – три карты одного достоинства и две другого.

– С Крисом? Да чего ради ты вообще чувствуешь необходимость…

– Не с Крисом. С ней.

Макс надул губы, взял карты, переложил их. Наконец посмотрел на меня поверх карт, его единственный глаз казался необычно ярким, слава богу, у Макса хватило великодушия не изображать незнания.

– Извини, – сказал он. – Я не знал, что ты догадалась. Он не хотел поступать жестоко.

– Он не проявляет жестокости. Он осторожен. Ни разу не упомянул ее имени.

– Ты небезразлична Крису, девочка. Я бросила на него взгляд, означавший: «Молчи, болван».

Он сказал:

– Ты знаешь, что я говорю правду.

– Но от этого не легче. Крису и животные небезразличны.

Мы с Максом долго смотрели в глаза друг другу. Я понимала, о чем он думает. Если

бы он сказал правду, сказала бы и я.

Одна запинка. С нее началось падение под откос. Одна маленькая запинка всего год назад, когда я выбиралась из микроавтобуса. Поначалу я списала ее на спешку. Я открыла дверцу машины, сделала шаг и споткнулась, пытаясь одолеть высокий бордюр. Не успев ничего понять, я распласталась на тротуаре с рассеченным подбородком и вкусом крови во рту – прикусила губу. Бинз не без сочувствия обнюхивал мои волосы, а Тост тыкался носом в апельсины, выкатившиеся из пакета и теперь лежавшие в канаве.

Вот корова, – подумала я, поднимаясь на колени. Я ушиблась, но, как мне казалось, ничего не сломала. Собрав апельсины, я подозвала собак и стала спускаться по лестнице к дорожке, идущей вдоль канала.

В тот вечер в мастерской, когда я собиралась на вечернюю прогулку и собаки в предвкушении прыгали вокруг меня, Крис спросил:

– Что это с тобой, Ливи?

– Со мной?

– Ты хромаешь.

Упала, объяснила я. Ничего страшного, наверное, потянула мышцу.

– Тогда тебе не стоит бегать с собаками. Отдохни. Я выведу их, когда закончу.

– Да ничего.

– Уверена?

– Я бы не говорила.

И я вышла на улицу и несколько минут осторожно разминалась. Как будто ничего не болело, что было несколько странно, поскольку если бы я потянула мышцу, разорвала связку или сломала кость, я бы это почувствовала, не так ли? Я же не чувствовала ничего, кроме хромоты, которая появлялась каждый раз, когда я опиралась на правую ногу.

В тот вечер я, наверное, здорово походила на Тоста, когда бежала вдоль канала, пытаясь угнаться за собаками. Добежать мне удалось только до моста, и я позвала собак назад. Они заколебались, явно смущенные, разрываясь между традицией и послушанием.

– Пошли, вы оба, – сказала я. – Не сегодня.

Но я уже больше ни разу с ними не гуляла. На следующий день моя правая нога отказала. В зоопарке я помогала бригаде ультразвуковой диагностики, таща в клетку к самке тапира, где должны были обследовать ее плод, ведро с яблоками и морковкой, и один из сотрудников спросил меня:

– Что с тобой случилось, Ливи?

Тогда мне в первый раз стало ясно, что я приволакиваю ногу.

Но что меня встревожило, так это то, что в обоих случаях – и когда я хромала, и когда приволакивала аогу – я не сознавала этих нарушений.

– Наверное, нерв защемило, – предположил в тот вечер Крис. – От этого и потеря чувствительности.

Он повернул мою ступню вправо и влево. Я смотрела, как его пальцы ощупывают мою ногу.

– Разве при защемлении нерва нет боли? Резкой, или тянущей, или какой-нибудь еще?

Он опустил мою ступню.

– Может, тут что-то другое.

– Что?

– Спросим Макса, хорошо?

Макс простучал подошву, провел по ней колесиком с крошечными выступами и попросил описать мои ощущения. Потянул себя за нос, уперся указательным пальцем в подбородок. И предложил показаться другому врачу.