Практическая магия

Хоффман Элис

До самого последнего дня носила Мария и кольцо с сапфиром, подаренное любимым человеком, чтобы оно напоминало ей, что в жизни важно, а что — нет. Очень долгое время после того, как ее не стало, люди продолжали уверять, будто глухою ночью, когда воздух свеж и безветрен, видят в поле голубую, как лед, фигу­ру. Божились, что она движется мимо фруктовых садов в северном направлении, и, если стать на колено под старой яблоней и затаиться не шевелясь, она заденет тебя, проходя мимо, краем платья и с того дня тебе во всех делах будет сопутствовать удача, и твоим детям то­же, а после них — их детям.

На небольшом портрете, присланном тетушками в специальном упаковочном ящике ко дню рождения Кайли и полученном с двухнедельным опозданием,

на Марии — ее любимое голубое платье, темные волосы зачесаны назад и перевязаны голубой атласной лентой. Портрет, писанный маслом, сто девяносто два года про­висел на лестничной площадке в доме Оуэнсов, в самом темном углу, между портьерами из узорчатой камки. Джиллиан и Салли тысячу раз проходили мимо, подни­маясь к себе ложиться спать, и не обращали на него внимания. Здесь, на площадке, во время летних кани­кул Антония и Кайли играли в пачиси, даже не замечая, что на стене есть что-либо, помимо пыли и паутины.

Теперь его замечают. Мария Оуэнс висит у Кайли над кроватью. На полотне она как живая, — сразу вид­но, что к тому времени, как портрет был закончен, ху­дожник влюбился в оригинал. В поздний час, когда во­круг все стихает, посмотришь — и прямо-таки видишь, как, поднимаясь и опускаясь, дышит ее грудь. Если призраку взбрело бы в голову забраться в дом через ок­но или просочиться сквозь штукатурку, ему бы стоило сперва призадуматься, как его встретит Мария. С од­ного взгляда на нее всякому становилось ясно, что та­кая ни перед кем не дрогнет, не посчитается ни с чьим мнением, кроме своего. Она твердо верила, что соб­ственный горький опыт не просто лучшее, но един­ственное, что может научить уму-разуму, и потому на­стояла, чтобы художник, среди прочего, не преминул изобразить шишку, которая так до конца и не рассоса­лась у нее на правой руке.

В тот день, когда доставили картину, Джиллиан пришла с работы, неся с собою запахи сахара и жаре­ной картошки. С тех пор как Салли свела напрочь ку­сты сирени, жизнь с каждым днем становилась все луч­ше, яснее синело небо, вкуснее казалось свежее масло на столе, стало возможным спать спокойно всю ночь, не боясь ни страшных снов, ни темноты. Джиллиан мурлыкала себе под нос, вытирая прилавки в «Гамбур­герах». Насвистывала по дороге на почту или в банк. Но когда, поднявшись наверх, она открыла дверь в комнату Кайли и очутилась лицом к лицу с Марией, у нее вырвался вопль, который распугал всех воробьев на соседнем дворе, а местные собаки отозвались на не­го воем.

— Хорошенький сюрприз! — сказала она Кайли.

Джиллиан подошла поближе, насколько хватило смелости. У нее руки чесались немедленно завесить портрет Марии Оуэнс полотенцем или же заменить его чем-нибудь веселеньким и обыкновенным: яркой картинкой, на которой щенята перетягивают друг у друга веревку или детки за чайным столом угощают пирожными плюшевых мишек. Кому это надо — видеть прямо на стене собственное прошлое? Кому нужно то, что находилось когда-то в доме тетушек, на темной лестничной площадке, между ветхими портьерами?

— Неподходящая вещь для спальни, — объявила Джиллиан племяннице. — Жуть наводит. Снимаем ее!

— Мария не наводит жуть, — сказала Кайли. Волосы у Кайли отросли, и у корней уже виднелась темная полоса. Это, казалось бы, должно было выглядеть странно и неряшливо, однако на самом деле только прибавило ей привлекательности. Мало того, у нее появилось сходство с Марией; увидев рядом, их легко было бы принять за близнецов. — Мне она нравится, — сказала своей тетке Кайли, и на том, поскольку это была как-никак ее спальня, разговор был окончен.

Джиллиан сетовала, что не заснет, если Мария Оуэнс будет висеть у нее над головой, что ее будут мучить кошмары и даже бить лихорадка, однако все обернулось иначе. Она совершенно перестала думать о Джимми и не тревожится больше, что кто-нибудь явится его искать: если бы он остался кому-то должен или на чем-то надул кого-нибудь,

обиженные побывали бы здесь давным-давно, стребовали бы с нее то, что им причитается, и убрались восвояси. И спится Джиллиан только спокойнее с тех пор, как на стене висит портрет Марии. Каждое утро она просыпается с улыбкой на лице. Уже не так боится выйти на задний двор, хотя случается, и подтащит Кайли к окошку, чтобы лишний раз проверить, не вернулся ли снова Джимми. Кайли неизменно уверяет, что ей нет причин волноваться. Все чисто в зеленом саду. Кусты сирени срезаны под самый корень; пройдут годы, покуда они снова вырастут. Бывает изредка, что на газон ляжет чья-то тень, но это, видимо, от лягушки, которая обосновалась на жительство между корнями. И потом, если б это был Джимми, они бы знали, разве нет? Почуяли бы опасность и угрозу.

— Нет там никого, — успокаивает ее Кайли. — Он исчез.

Пожалуй, так оно и есть, — во всяком случае, Джиллиан больше не плачет, даже во сне, и синяки, которые остались от него у нее на руках, пропали; кроме того, она стала встречаться с Беном Фраем.

Решение попытать все-таки счастья с Беном Фраем пришло внезапно, когда она возвращалась с работы на «Олдсмобиле», который раньше принадлежал Джимми и в котором до сих пор где-то под сиденьями гремят, перекатываясь, банки из-под пива. Бен все еще звонил ей по нескольку раз в день, но это не могло продолжаться вечно, хотя он и обладал поразительным терпением. Так, еще мальчиком, он восемь месяцев упражнялся, пока не научился освобождаться от металлических наручников. Снова и снова обжигал себе нёбо, пока не овладел искусством тушить во рту спичку, и потом неделями сидел на одной пахте да жидком пудинге. Месяцы, даже годы тратил на то, чтобы понять и освоить фокус, который на сцене занимает считанные секунды. К любви, однако, не применимы ни упражнения, ни подготовка, тут — как судьба распорядится. Будешь тянуть — есть риск, что упустишь, так и не попробовав. Наступит момент, и Бен откажется от дальнейших попыток. Выйдет из дому с книгой под мышкой, чтобы коротать время за чтением, когда будет ждать ее, сидя на крыльце, и вдруг подумает по дороге: «Баста!» — вот так, ни с того ни с сего. Джиллиан стоило лишь закрыть глаза, чтобы представить себе, как на лице его проступает сомнение. «Сегодня не пойду!» — решит он и повернет назад, и очень может быть, что больше не придет.

От размышлений о том, что будет, когда Бен откажется наконец от попыток ее добиваться, Джиллиан становилось физически тошно. Без него, без его телефонных звонков, его упорной веры мир терял для нее всякий интерес. И потом, от кого она, в сущности, оберегала его? Легкомысленной девицы, которая походя разбивала сердца и ни о чем не помышляла, лишь бы весело провести время, больше не существовало. Об этом позаботился Джимми. Та девица осталась так далеко позади, что Джиллиан уже с трудом понимала, как могла думать раньше, что кого-то любит и что давали ей все эти бесконечные мужчины, если они даже понятия не имели, что она вообще собой представляет.

В тот день, когда небо было белесо-голубое и пивные банки гремели, перекатываясь, каждый раз, как нажмешь на тормоза, Джиллиан развернулась в неположенном месте и, не дожидаясь, пока ее покинет решимость, поехала к дому Бена Фрая. Она, слава богу, взрослый человек, уговаривала она себя, и сумеет надлежащим образом обставить встречу с другим взрослым человеком. Зачем куда-то убегать или кого-то защищать в ущерб себе, когда можно просто двигаться не спеша, шаг за шагом, в том направлении, какое она для себя изберет. И тем не менее, когда Бен вышел открыть дверь, ей чуть было не сделалось дурно. Она готовилась сказать ему, что ни о каких обязательствах или серьезных отношениях пока нет речи — она далеко не уверена, что у них дойдет до поцелуев и уж тем более до постели, но ничего этого ей сказать не удалось, так как, когда она вошла в переднюю, Бен не стал терять даром время.