Правда и кривда
Шрифт:
Ее кроткая крестьянская душа ничего так не любила, как цвет самых чистых и густых красок, а особенно розовый на ранних и поздних гречках, когда пчелы взбивают крыльями и сладкий утренний туман, и теплую волну, и тихий звон.
Что бы еще могло быть хорошего в том раю? Может быть, там следует посадить мак с ее огорода? Он, когда зацветает, такие пышные и славные имеет румянцы. И укропа, наверное, в раю нет, а разве можно осенью обойтись без его запаха?.. — думала сейчас Мотря, сидя в изголовье мужа, умирающего без термометра и врачей, но при рюмке и бешеном, из Германии завезенном аспирине.
Ежистая и даже теперь ничем не довольная дедова глава отдыхала на подушке, набитой сеном с голубыми кудрями чабреца. Над головой старика, на углу сундука, потрескивала самодельная восковая свеча, а в ногах лежал хороший плетеный кнут, — на том свете он тоже может понадобиться ему… — сейчас дедова душа качалась между небесными видениями и мирской суетой. Он еще молча продолжал ругаться с Безбородько и тосковал по коням, которых только поят, но не кормят. Это и уложило старика в постель: напоил сегодня утром коней, наклонился, почернел над пустыми яслями, почувствовал боль внутри и в голове и решил проститься с миром.
От рюмки и аспирина из тела аж капает тепло, но голос деда потрескивает, как лед:
— Мотря, ты же мне, когда умру, не ставь ни железного, ни каменного креста, потому что это господский, мертвый материал, на нем даже гриб-поганка не вырастет. И яблоньку посадишь мне, потому что птица поет и на кладбищенском дереве, — дает старик последние указания, а перед его глазами стоят кони: они склоняют удрученные головы к деду, тепло дышат на него и плачут по нему, как люди.
Жена, не раз слышавшая за свой век эти распоряжения, спокойно отвечает:
— И яблоньку посажу, конечно. Только — зимнюю, ранет какой или летнюю скороспелку?
— Наверное, лучше зимнюю, — по-хозяйски размышляет дед. — На ней яблоки дольше держатся.
— А разве тебе не все равно будет? — лишь движением плеча выказывает Мотря удивление.
— Это уж не твоего ума дело, не ты умираешь, — Евмен ощущает в движении жениного плеча неучтивость и начинает сердиться, но еще сдерживает себя. — Значит, посадишь зимнюю, прищепу возьмешь у кума Александра. — На миг над собой, над своей могилкой он видит деревце в первом цвету и невольно вздрагивает. Лучше бы ему сейчас возле коней управляться, а не лежать там, где и копыто лошадиное не отзовется звоном. Эх, если бы хоть кум Александр пришел, посветил снопом своей бороды, что-то о политике сказал бы, и то все легче отходила бы душа из тела.
— Да не забудь кнут положить в гроб. Слышишь? — недоверчиво смотрит на жену, что будто и послушная у него, но тоже умеет все повернуть своим порядком…
— Кнут? Зачем там сдалось такое счастье? — будто не о том свете, а о чем-то будничном говорит Мотря.
— А разве на том свете коней не будет? Там такая белая масть водится, что куда твое дело! — со знанием дела говорит Евмен, а сам возмущается тем, что Мотря, по всему видать, нисколько не верит, что он должен умереть.
— Если там будут кони, так будут и разные кнуты, — рассудительно, но и с недоверием отвечает
— Я ж тебе говорил: вся душа!
— В каком именно месте?
— Во всей середине, — старик обвел рукой несовершенную окружность вокруг своей души. Эта окружность, несомненно, ничегошеньки не сказала бы медицине, потому что внутрь попадали и сердце, и легкие, и печень, и даже часть присохшего живота.
Мотре после такого определения души осталось только спросить:
— Ты бы, Евмен, может, что-то закусил? А то ведь какая там польза от этого аспирина? Пот гонит, а питания не дает.
— Не тявкай о пище. Не хочу и не могу есть, — скривился и застонал мужчина.
— Но почему?
— Глупая ты баба…
— Я у тебя умной была только тогда, когда невестилась, — не сердясь, отвечает Мотря.
Этот ответ поражает старика. В самом деле, когда Мотря была незамужней девушкой, тогда он не обозвал ее ни одним нехорошим словом. Муж ощутил свою вину и спокойнее заговорил:
— Как же мне что-то на душу пойдет, когда кони с ног от ветра падают, окончательно пропадают? Думаешь ты головой или нет? Вот даже эта свеча, мне кажется, капает не воском, а плачет невинной слезой моего карего. Помнишь, как я спасал его?
— Помню твоего полукровку, — покосилась на свечу, и теперь ей тоже восковые капли напомнили слезы раненного коня. — И все равно есть что-то надо, потому что кто знает, чем там будут угощать. Может, на том свете и картофель не родит.
— Не может такого быть, потому что тогда вымрет крестьянин и в раю, и в аду. Эх, Мотря, Мотря, если бы я имел толстые тысячи или какое золото!
— И что бы ты тогда делал?
— Нашел бы что. Накупил бы сена ароматного и овса чистого, как слеза, привез бы коням и был бы кум королю! — на миг оживился и снова загрустил старик. — А есть же паразиты, что все имеют: и деньги, и золото, и зерно, а совести у них и на маково зернышко не уродило. И они, ироды, не умирают, еще и до коммунизма доживут! — старик сжал кулаки, а в его усах и бородке шевельнулась злость.
— Да всяких людей на свете хватает, — поняла Мотря намек, но не стала разжигать гнев мужа.
— Есть, пусть бы над ними кладбищенская трава поросла, — он еще болезненно о чем-то подумал, прогнал мысли о кресте, зимней яблоньке и попросил жену: — Слышишь, поставь возле меня мое хозяйство — глиняных коней. Хорошо, что хоть эти есть не просят.
Мотря подошла к полке для посуды, неподалеку от которой стоял гончарный круг, взяла несколько игрушечных коньков (их в свободный и веселый час всегда с улыбкой или лукавинкой лепил старик), поставила на стул и сама залюбовалась разными игрушками о четырех ногах.
Теперь уже не ад и не рай, а мир милой сказки и далекого детства возвращали к ней эти веселые, завзятые создания с хитрыми глазами. С такими лошадками не грех бы даже в городе ямарковать. Но разве скажешь об этом мужу? Он только при немцах, когда беда приневолила, позволил ей однажды распродать глиняный скот. И женщина, удивляясь, сбыла его за какой-то недолгий час. Чего так люди набросились тогда на глазурованные игрушки и чего так радовались им, когда узнавали в них черты своих заклятых врагов?