Правда и кривда
Шрифт:
— Далеко же ездили? — Безбородько осторожно прощупывает Поцилуйко.
— Отсюда не видно, — беззаботно отвечает тот. — Подворачивается новая работа, — говорит с доверием, но красноречиво оглядывается.
Безбородько сразу же становится ясно, что гостя надо угощать хлебом, и солью, и чем-то более стойким.
— Раздевайтесь, раздевайтесь, Игнат Родионович, а я сейчас свою старуху потревожу.
— Не надо, Антон Иванович. Поздний час, пусть отдыхает женщина.
— Ничего, ничего, разбужу, а то еще бока перележит, — чистосердечно смеется Безбородько, идет в другую комнату и тормошит за плечо жену.
— Кто там еще так поздно? — спросонок спрашивает Мария и сердито зевает.
— Поцилуйко.
— Это тот засядько, что…
— Прикуси язык, — сжимает жене плечо, — потому что он когда-то припомнит твоего засядька.
— Как это все надоело мне! — зевая, неохотно приподнимается с постели. — Чем же угощать вас?
— Бобрятиной, — фыркает Безбородько. — Что есть, то и давай. И мед неси, только не из горлового горшка, а с липовки, и налавник [26] на покутье [27] постели.
26
Налавник — матрац.
27
Покуттье — угол, расположенный по диагонали от печи, и место у него; обычно это дальний правый угол в хате, где висят образа.
— Снова пошел Поцилуйко вверх? — оживилась Мария, разбирающаяся в местном начальстве только по тому, чем его надо было угощать.
Скоро гость и Безбородько сели за стол, а Мария крутилась по светлице, как мотылек возле света.
— За твое здоровье, Антон Иванович. — Поцилуйко высоко поднял первую рюмку. — Пусть тебе все будет из земли, из воды и росы.
— Спасибо, Игнат Родионович. Хорошо, что вы не забыли меня. На чем же сюда добирались?
— На рысаке. Оставил его в вашей конюшне, хотя и брюзжал дед Евмен.
— Тот на все брюзжит.
— Вреднючий дед. Документ захотел на коня. Ну, не бюрократ?.. А как твои дела?
— Хвалиться нечем, но живем не хуже некоторых соседей.
— Может и хуже стать, — с сочувствием на что-то намекнул, и Антон Иванович закрутился на стуле. — Понимаешь, о чем идет речь?
— Пока что не догадываюсь.
— Жаль, — многозначительно помолчал Поцилуйко.
— Так договаривайте, Игнат Родионович.
— Могу и досказать. Бойся Марка Бессмертного. Он подкапывается под тебя. Наверное, пронюхал, что ты когда-то на него заявочку носил.
Безбородько от этого намека свело судорогой:
— Неужели догадывается?
— Утверждать не буду, но… Ну, а в районе кое-кто тянет его руку… Уже раза два отстаивал тебя. Я хотя пока что и небольшой голос имею, но старые друзья, спасибо им, не сторонятся, — напускает на лицо таинственность.
— Благодарю, Игнат Родионович. Вы всегда поддерживали меня! Ваше здоровье! Чего же этот Марко подкапывается?
— В чье-то гнездо хочет сесть, а в чье — поразмысли. Председателем колхоза и на костылях можно быть, кони повезут. За твое процветание! Ох, и бешеную держишь ты веселуху. Мелясовка?
— Мелясовка.
— А знаешь, кто в селе обеими руками уцепился за Марка?
— Кто его знает.
— Ваш новый учитель.
— Заднепровский!? — изумленно воскликнул Безбородько. — Да что же он имеет против меня?
— Этого уж не знаю, — развел руками Поцилуйко. — Свиньяковатый он человек. С одной стороны, подъедает тебя, что не помогаешь школе, с другой — бьет тебя Бессмертным, а сам дружит с попом. Поговаривают, что у Заднепровского и заслуги не тот — липовые. В лесах был не командиром, а грибником — грибы собирал. Но орденов насобирал, как грибов. Присмотрись к нему, Антон Иванович, потому что очень он остроглазым стал к тебе.
— Надо будет присмотреться, — угрюмость залегла в глубоких глазницах Безбородько.
Поцилуйко видит, что брошенный им еж уже шевелится внутри Безбородько, и, чтобы не передать кутьи меда, переводит разговор на другое. Но хозяин сам поворачивает его на своих недругов, раздухариваясь, марает грязью Бессмертного и Заднепровского, который за всю войну даже ни разу не был ранен, да и потери в его отряде почему-то были наименьшими.
— Неужели наименьшими? — переспрашивает Поцилуйко.
— Честное слово! А почему? Потому что только сидел в лесах, перекапывал их разными ходами, как крот кротовище.
— Это же неплохо для обороны, — Поцилуйко уже даже начинает защищать Заднепровского, а сам надеется выловить из гнева хозяина какую-то пользу для себя.
— Для обороны, может, и неплохо, а вот наступал Заднепровский только в крайних случаях. Берег себя и своих сторонников. Надо копнуться в нем. В нашем отряде погибла почти половина партизан, а у Мироненко, считайте, никого в живых не осталось.
— Неужели никого? — пораженно переспросил Поцилуйко. Он вспомнил встречу с двумя партизанами в доме Василины Вакуленко, и мысли его закружили в неистовой круговерти. Безбородько не заметил, с каким любопытством ждал его рассказа Поцилуйко, и спокойно говорил дальше:
— Несчастному Мироненко больше всех не повезло. В болотах окружили его фашисты. Только четверо партизан спаслось тогда.
— А где же они теперь? — с замиранием спросил Поцилуйко.
— Все пошли воевать. Один из них отвоевался, а об остальных не знаю.
«И это небольшая беда. В крайнем случае, можно будет стать связным Мироненко… На это я имею право, потому что встречался с его людьми». Наконец за эти последние дни большая радость шевельнулась в мыслях Поцилуйко. Он поднял рюмку, выпил до дна и поцеловал Безбородько.
«Это истинный гость», — растроганно подумал тот…
XIV
Мотре никогда не нравилось, когда ее Евмен начинал умирать.
Хоть она и знала, что ее ершистый муж с доброго дива не станет собираться в дальнюю дорогу, но в эти часы начинала-таки думать о потустороннем мире, и всякая всячина тогда скомкано ворочалась в голове. Страх пронимал от самой мысли, что где-то в глубокой темноте есть ад с растопленной смолой и хвостатыми чертями, мерещился и рай, очень напоминающий святоивановское поле, огород и сад заодно… Как хорошо было бы в том раю снова, как на земле, встретиться с Евменом; там он уже совсем бы не ругался, не сердился, не покрикивал, а только кротко улыбался бы, как улыбаются на избирательных портретах разные кандидаты. В раю Евмен где-то правил бы конями пророка Ильи, а она полола бы свою небесную норму и все, прикладывая руку к глазам, любовалась бы подсвеченными солнцем гречками.