Правда и кривда
Шрифт:
— А чего бы я должен тебя узнавать? Показывай документы.
— Какие документы? — возмутился Поцилуйко. — Что с вами, дед?
— Не то, что с вами! — отрезал конюх.
— Неужели не узнали меня, Поцилуйко?
— Поцилуйко? Это того, что до войны был аж секретарем райисполкома?
— Того самого, — не уловил в голосе старика презрения.
— И того самого, который войну пересидел на харчах вдов и сирот?
— Как мог, так и пересиживал, — рассердился Поцилуйко. — Какое вам дело до меня?
— Даже большое, — старик проворно ощупал карманы Поцилуйко. — Оружия, значит, нет?
— Зачем оно вам? — пришел в себя Поцилуйко.
— Чтобы ты часом не стрельнул в старика. Кто же тебя знает, в какого черта ты превратился за войну… Ну-ка, показывай документы.
Поцилуйко зло полез в карман.
— Брони вам хватит?
— Брони? За какие же такие заслуги достал ее?
— Это уже не вашего ума дело.
— Глядите, каким вельможным стал! А не великоват ли у тебя довесок ловкости к уму?
Старик в одну руку взял броню, а второй повел коня к конюшне.
— Куда же вы, дед?
— Документы проверять.
— Я вам посвечу.
— Мне не надо чужого света. Ты уже раз посветил мне.
— Когда же это было?
— Забыл?
— Не помню.
— Ой, врешь, обманщик. А кто мой дом в труху раструсил, не помнишь?
— На то была директива.
— Директива была советская, чтобы людей не обижать, а разрушал ты, как фашист, плюя на людей.
— Я вам таких слов во веки веков не забуду.
— И на меня донос напишешь? — оживился старик. — Напиши, напиши! Бумага все стерпит. А люди не захотят таких свиней терпеть, хотя они и успели броней запастись от войны. От людей никто не выдаст тебе брони.
— Недаром вас элементом называют.
— И таки называют. А на деле элементами выходят такие, как ты.
— Все своей мелкособственнической хаты не можете забыть?
— Вижу, ты как был дураком, так им и остался. Не хаты, а издевательства не могу забыть! Тогда же у меня ни деревца на поленнице, ни копейки за душой не было. Старуха моя только одного просила: проститься с хатой — хотела побелить ее, одеть насмерть, как одевают человека, потому что в том доме мы век прожили. А ты и этого не позволил. Так кто же тебя мог руководителем назначить?
— Нашлись такие, что не имели времени совещаться с вами.
— Теперь, надеюсь, будут совещаться. А мы уже, поломав хребет фашизму, поломаем и броню таких выскребков.
— Бге, так вам и дадут демократию в обе руки! Надейтесь…
На перепалку с конюшни вышли конюхи.
— Ребята, к нам Поцилуйко с броней заехал! — обратился к ним дед Евмен.
— С какой Броней? С новой женой или полюбовницей?
— Вот жеребец! — кто-то возмутился в темноте.
— Да нет, не с Броней, — потряс дед Евмен книжечкой, — ас этой бумажкой, которая освобождает Поцилуйко от войны, от армии, от людей, отгородила бы его гробовая доска.
— Где там, этот пройдоха из гроба вылезет, если учует добрую взятку, — деловито отозвался кто-то из конюхов.
— Слышишь, как народ голосует за тебя? Упал бы, сучий выродок, ты на колени и попросил бы, чтобы простили тебе разную твою мерзопакость. Или, слышишь, давай сделаем так: я рвану твою броню в клочья, а ты завтра рви на фронт?!
— Придите в себя, дед! — испуганно уцепился в руку старика.
— Не шарпайся, а то как шарпану! — старик оттолкнул Поцилуйко и обернулся к конюхам: — Что же нам, ребята, с ним сделать? Не выпускать же такую добычу из рук? Взятки он брал?
— Брал.
— Дома наши разрушал?
— Разрушал.
— От фронта и партизанщины убежал?
— Убег! — уже грозно отозвались конюхи.
— Так, может, придавим его здесь, чтобы не паскудил земли?
— А чего с ним церемониться, — конюхи кругом обступили Поцилуйко. Он испуганно осмотрелся кругом, но на лицах прочитал суровый приговор и начал икать.
— Люди добрые, смилуйтесь. Я еще исправлюсь… — надломилась вся его фигура.
В ответ грохнул неистовый хохот. Рубленные, калеченные, огнем паленные люди смеялись и насмехались над верзилой.
— Кому ты нужен, падаль? Кто будет паскудить руки об тебя? — возвратил ему броню дед Евмен. — Ну, а на коня тоже имеешь броню?
— Какая же может быть броня на скот?
— Тогда конька мы оставим у себя.
— Это же произвол, грабеж, дед! — наконец отошел от страха Поцилуйко. — Отдайте коня!
— Без документов никак не могу — теперь военное время.
— И этого я вам не забуду, — уже осмелел Поцилуйко. Он круто повернул от конюшни и трусцой побежал к Безбородько.
Антон Иванович уже сквозь сон услышал назойливый стук в оконное стекло. Зевая и чертыхаясь, он соскочил на пол, подошел к окну.
— Кто там?
— Это я, Антон Иванович, — услышал знакомый голос. «Поцилуйко», — узнал и снова тихо чертыхнулся Безбородько. Припрется же такое счастье ко двору. Он бы охотно прогнал сегодняшнего Поцилуйко, однако же неизвестно, кем он станет завтра. Руководить — это предусматривать.
Не одна ниточка связывала его раньше с Поцилуйко, может, свяжет и теперь, потому что Поцилуйко — это такой ловкач-доробкевич, что сегодня подо льдом тарахтит, а завтра, гляди, в каком-то министерстве вынырнет. Тогда он и вспомнит, как зря стоял под чужими окнами. Безбородько, ругаясь и раскидывая на все лады умом, быстро одевается, открывает двери и приветливо встречает гостя:
— Припозднились вы, Игнат Родионович. Уже первые петухи скоро будут петь.
— Что вам до петухов?! Они знают свою службу, а мы свою, — с достоинством отвечает гость и почтенно, как и до войны, входит в жилище.
В голове Безбородько появляется догадка, что дела у Поцилуйко, наверное, пошли к лучшему. Хотя кто раскусит его? Как раз, может, сегодня Поцилуйко погорел, как швед под Полтавой, а перед ним бодрится, забивает баки! Артист! Но что делать с ним? Или для видимости послушать его болтовню, да и будь здоров, или от всей души ставить на стол печенное и варенное?