Правда о Бебе Донж
Шрифт:
Было десять часов утра. Они обгоняли большие грузовики с продуктами.
— Это все?
— Да… В Шатеньрэ все нормально. Жанна, очевидно, не очень довольна. Особенно из-за Жака. Обвинять ее в том, что она не умеет воспитывать детей. Я хорошо знаю, что… Я не утомил тебя?
— Нет!
Вот и белый дом в конце набережной Таннер, мощеной плитками, на которой Франсуа в детстве играл в шары. Он вылез из машины и через служебный вход вошел в дом.
— Здравствуйте, мосье Франсуа.
— Здравствуйте, мадам Фламан.
Он
— Если бы вы только знали, как всех нас поразила весть о случившемся несчастье! Вы уже хорошо себя чувствуете?
Он повернулся к ней спиной и пожал плечами. Он почувствовал своеобразный запах этого дома, особенно в служебном помещении, такого запаха больше нигде не было. Солнце пробивалось через старинные окна и отражалось на полировке. Среди прочей мебели здесь были и часы в стиле Людовика, черные с золотом, особым звоном, который так интриговал его в детстве. На стене висела фотография участников конгресса мастеров по выделке кож в Париже. На этой фотографии был его отец, он сидел, скрестив руки.
— Счета оплачены, Феликс?
— Да, это было трудно, но мы сделали.
Это была единственная комната в доме, в которой ничего не изменили. Конечно, у братьев Донж были и современные рабочие кабинеты, но здесь, в отцовском доме находилась отправная точка всех их дел. Стены были оклеены обоями в уже пожелтевших разводах. Рабочее место Франсуа находилось в кабинете отца, с мебелью, обтянутой темной кожей, залитой фиолетовыми чернилами; здесь стояла и старинная этажерка с маленькими ящичками.
На противоположной стене висел портрет отца — с пышными усами, жестким воротничком и черным галстуком — атрибутами праздничного наряда. Когда-то фотографии отца и матери висели рядом в спальне. Когда же Бебе вошла в этот дом и заговорила о его модернизации… Фотография матери теперь тоже перекочевала в кабинет и находилась напротив портрета отца. Плетеные стулья, знакомые Франсуа с детства…
Запах… Постепенно он снова пропитывался им, атмосфера кабинета и дома обволакивала его.
— Я положила на ваш стол личное письмо.
Черт возьми, мадам Фламан! Он как-то забыл о ней, этой рыжеволосой дородной женщине, с живым взглядом, влажными губами, привлекательными формами.
Не из-за неё ли в самом начале…
Письмо из Довиля было от Ольги Жалиберт, и он не торопился его читать. В своем кабинете Феликс разбирал деловую почту.
Однажды утром, месяца через два после свадьбы, Бебе спускалась вниз в легком шелковом платье.
— Можно войти?
Феликс ушел. Мадам Фламан была на своем месте. Она стремительно поднялась, может быть слишком стремительно, чтобы поздороваться, и сделала несколько шагов к двери.
— Куда вы? — спросил Франсуа.
— Я думала…
— Останьтесь. В чем дело, малыш?
Бебе плохо знала этот кабинет, поэтому осмотрелась.
— Я пришла просто поздороваться с тобой. А! Значит ты принес портреты сюда.
В полдень, когда они завтракали вдвоем за круглым столом в столовой, она спросила:
— Тебе нужно, чтобы в рабочем кабинете была эта девушка?
— Это замужняя женщина, мадам Фламан. Уже шесть лет она работает у меня секретаршей. Она в курсе всех наших дел.
— Странно, как ты можешь выносить ее запах.
Может быть большая часть зла исходила из того, что в нем Прочно укоренилась одна мысль: его жена неспособна что-то сделать или сказать непреднамеренно. Она говорила спокойно глядя ему прямо в глаза, как тогда, в Руаяне. Его раздражало, когда он слышал ее вывод:
— В конце концов, тебе лучше знать, что нужно делать.
— Разумеется!
Была ли уже тогда у нее потайная мысль. Теперь, через столько лет, он в этом сомневался… Раза два или три Феликс показывал ей служебные помещения. В одно воскресное утро, когда в одиночестве он выполнял в кабинете срочную работу, она вошла, одетая в муслиновое платье.
— Не помешаю?
Она ступала по кабинету и он видел блеск ее лакированных ногтей, уходу за которыми она каждое утро уделяла полчаса.
— Франсуа!
— Слушаю.
— Ты не думаешь, что я тоже могла бы тебе помогать!
Он посмотрел на нее, нахмурив брови.
— Что бы ты хотела делать?
— Работать вместе с тобой в этом кабинете.
— Вместо мадам Фламан?
— А почему бы и нет? Если тебя волнует машинопись, то я легко освою ее. В Константинополе у меня была портативная машинка. Я забавлялась тем, что писала на ней письма.
Да уж, конечно, с такими лакированными ногтями и в таких воздушных платьях, как крылья бабочки! И будет спускаться на работу в десять-одиннадцать часов утра, благоухая бальзамами и кремами…
Значит, она ревновала к мадам Фламан!
— Это невозможно, малыш. Понадобятся годы, чтобы ввести тебя в курс дел. Да и не место это для тебя.
— Извини… Я больше не буду об этом говорить.
Он мог бы сказать несколько ласковых слов; он этого не сделал. Он мог бы встать, когда она выходила, обиженная, позвать ее…
Нет! Не нужно было приучать ее к этому ребячеству, иначе жизнь стала бы невыносимой.
Через четверть часа он слышал как она ходила по спальне. Чем она занималась? Наверное опять выбирала ткани. В то время она была занята частичным ремонтом их дома. Уже и фотографии отца с матерью отправились в кабинет. Вечером она листала каталоги и проспекты.
— Что ты об этом думаешь, Франсуа? Этот шелк очень дорогой, но он единственный из оттенков зеленого цвета, который нам подходит…
Цвет зеленого миндаля, ее любимый цвет.