Правда о Бебе Донж
Шрифт:
Кто мог приехать в Шатеньрэ? Ворота были закрыты. Нахмурившись, он вышел из машины, открыл их, бросил взгляд в сад. Там под оранжевым зонтом он увидел свояченицу Жанну, вытянувшуюся в шезлонге. Напротив нее сидела какая-то женщина в шляпе, но издалека Франсуа не мог разобрать кто это.
Чтобы поставить машину в гараж, он должен был проехать по аллее мимо оранжевого зонта. Когда он проезжал, с лужайки поднялся мраморный датский дог, и Франсуа все понял. Женщина в шляпе была Мими Ламбер, которая вскочила с кресла, и должно быть сказала Жанне:
— Предпочитаю с ним не встречаться…
Поставив машину, Франсуа подошел к оранжевому зонту и увидал, что Жанна стоит у ворот, а Мими Ламбер уже заняла место за рулем, рядом с ней была собака, которая возвышалась над хозяйкой на целую голову.
Принесли аперитив и взгляд Франсуа машинально остановился на красивых хрустальных бокалах, запотевших ото льда. Ломтики лимона выделялись в жидкости красивыми пятнами. Самым естественным образом Жанна подошла к столу, протянула руку.
— Здравствуй, Франсуа. Как дела?
— Здравствуй, Жанна. Как дети?
— Я отправила их с Мартой к Четырем Соснам. Скоро вернутся.
Она снова села в шезлонг. Когда Жанна стояла, энергия била из неё ключом, но, когда она отдыхала, то напомнила ленивое животное.
— Мадемуазель Ламбер не захотела встретиться со мной?
— Да, бедняжка убежала. Кажется, ты был с нею ужасно груб.
Он сел почти на то же самое место, что и в то драматичное воскресенье, взял аперитив и, медленно потягивая его, неторопливым взглядом обвел дом, сад, стол, зонт. Наверное, из-за слабости, он стал более чувствительным. Вот и сейчас, направляясь сюда, он так торопился увидеть и белые ворота, и красную крышу Шатеньрэ, что его руки до спазм сжимали руль.
— Я бы хотел поговорить с ней…
Длинная нескладная женщина. Дылда, как ее называли в городе. Сколько теперь ей было лет, 35? Она как бы не имела возраста. Всегда была одной и той же, длинной, крепко слаженной, с почти мужским лицом и низким голосом. Она носила только такие костюмы, которые подчеркивали ее сходство — с мужчинами, и у себя дома, в Мулэн, устроила питомник по разведению догов, ходила там в брюках и сапогах.
Если приезжие, прочитавшие в «Деревенской жизни» об этом питомнике, спрашивали, как его найти, то им обычно отвечали с некоторой иронией:
— Он находится как раз посередине моста. Его не возможно не найти.
У Мими Ламбер все было оригинально, ее походка, этот дом, построенный на мосту, ниже города, ее интерьер.
— Я могу поинтересоваться, зачем она приезжала?
— Ну, разумеется! За тем, что и другие… До чего же люди могут быть глупыми. Вот и эта Ламбер говорит, что имеет отношение к тому, что произошло.
Она приподняла голову, чтобы посмотреть на Франсуа, но тот молчал.
— Ты меня слушаешь?
— Не обращай внимания. Я слушаю. Я думаю…
— Она говорила мне о некоторых вещах, но я не поняла, потому что не в курсе того, что там произошло. Мими сказала, что, несмотря на твое отношение, она продолжала бы видеться с Бебе… Это правда, что ты был с нею груб?
Это была правда. Мими Ламбер просто помешана на Бебе. До такой степени, что злые языки утверждали: между этими женщинами была не только дружба.
Франсуа не ревновал. Если что его и раздражало, это то, что в любое время, когда он входил к жене, мог застать там эту дылду, которая едва с ним здоровалась. Разговор тотчас прекращался. Женщины ждали пока он уйдет. Или, если он показывал, что собирается остаться, мадемуазель поднималась, целовала Бебе в лоб.
— Ну ладно! До завтра, малышка. Я принесу то, что обещала.
Франсуа позже спрашивал:
— Что она обещала?
Бебе отвечала:
— Ничего. Это неинтересно.
Так продолжалось около четырех лет. В комнате Бебе витал запах чужих сигарет.
Однажды, месяцев шесть назад, Франсуа проявил больше нетерпения, чем обычно. Просто он вел себя так, как обычно действуют при подобных обстоятельствах: когда годами и месяцами терпят от кого-нибудь прихоти и капризы. А потом вдруг терпение лопается и терпевший разражается яростью.
На этот раз — он приехал в Шатеньрэ усталым, после недели напряженной работы и просто хотел почувствовать себя дома, — холодно и жестко посмотрел на мадемуазель Ламбер, которая, как обычно, устроилась в комнате Бебе с тем спокойным видом, наводящим страх на служащих и рабочих, он произнес:
— Не изволите, мадемуазель Ламбер, хотя бы иногда оставлять нас с женой наедине?
Она вышла, не сказав ни слова, забыв свою сумку. Вернулась за ней на следующий день, и больше он никогда ее не видел.
— Я продолжу? Тебе не скучно?
— Прошу тебя…
— Я говорила, но ты меня не слушал, что Мими Ламо незлая… Только я считаю, что она чересчур романтична, и большинство старых дев. Она приезжала, по ее словам объяснить свою точку зрения. Ее дружба была для Бебе больше, чем поддержка. Как это она сказала? Она способствовала тому, чтобы определить Бебе смысл ее жизни. В этих условиях, по причине того, что ее угнетал мужчина, она не могла представить ее самой себе, не имела права… Почему ты улыбаешься?
— Я не улыбаюсь. Продолжай.
— Ей хотелось бы увидеть Бебе, ободрить ее… Она спрашивала, можно ли получить разрешение на свидание… Я посоветовала пока оставить мою сестру в покое. И так уже о Бебе болтают всякие глупости. Вчера, например, заезжали дамы Лурти, как бы случайно. Ты знаешь Лоране Лурти, жену пивовара?
Смутно. Он знал всех в городе, но некоторые были для него просто силуэтами. А эта, кажется, полная женщина со скошенным подбородком.
— Мы встречались в Гутт де Лэ. Она что-то хотела спросить у меня насчет книги. И как бы случайно привезла с собой малышку Виллар, племянницу мосье Бонифаса. Я приняла их здесь, в саду, и вынуждена была подать им чай. У меня больше нет сухих пирожных.