Правда о Бебе Донж
Шрифт:
— Или его строят другие…
— Что ты хочешь сказать? Это ты ее сделал несчастной? Это ты так говоришь из-за Ольги. Ты думаешь, что она поступила так, потому что узнала правду?
— Нет.
— Что тогда? Разве я спрашиваю Феликса после возвращения из деловой поездки, чем он там занимался? Я не хочу этого знать. Однажды я заявила ему: если я не вижу, значит я этого не знаю…
— Ты лжешь.
— Нет, не лгу!
Эти последние слова она буквально прокричала, топнув ногой.
— Ты прекрасно знаешь, что лжешь.
— Ну и что? А что будет, если… Скажи, Франсуа. Вот ты и Бебе. Вы задавали вопросы о самих себе, интересовались ли…
— Нет, точно нет!
— Почему точно?
— Бебе всегда жила одна…
— А разве все в мире не живут одни? Ну, пойдем. А то ты вдруг еще раз упадешь в обморок.
Она закрыла окно, повернула выключатель. Залитые светом, они избегали смотреть друг на друга.
— Тебе не надо принять перед сном таблетку? Уверен, что от горячего напитка тебе не станет лучше? Ну, хорошо! А вот и прислуга отправилась спать.
Она ходила по комнате, стараясь принять вид доброго ребенка.
— Вставай, Франсуа! Завтра…
— Что завтра?
Почему он тогда ощетинился, когда Бебе, почти покорно, во всяком случае робко, едва войдя в дом на набережной Таннёр, прошептала, глядя на портрет папаши Донжа с пышными усами:
— Я хотела бы знать твоего отца…
Это не было пустым словом. Бебе никогда не произносила напрасных слов, как ее сестра. И это было сказано не из вежливости.
Бебе пришла издалека и принесла с собой, в себе, немного от отца, который погряз в сложностях, немного от матери, — величественной необдуманности, немного Пера с праздниками и буднями.
Все восемнадцать лет ее мозг работал одиноко, и совсем одна она пыталась стереть мерзкое воспоминание о гречанке и полицейском, которые занимались любовью на столе для глажения белья.
Тогда, в Руаяне, она сразу поняла роль маленькой танцовщицы, Бетти или Дези. Она сказала ему об этом. Она искала не брака, как Франсуа думал с гордостью. Пример брака был у нее перед глазами. Не искала она и соединения, при воспоминании о котором она все еще бледнела.
Она вошла в дом на набережной Таннер с застывшей тревогой. Она вошла в него с человеком, который должен был всегда стать ее спутником. Она смотрела на стены, будто ощущая плотность воздуха, она пропиталась семейным запахом и прошептала у портретов:
— Я хотела бы знать твоего отца…
Возможно, тогда им было легче понять друг друга.
Она спустилась в его кабинет и взглядом обласкала то место, где каждый день сидел Франсуа, и тот квадрат набережной, который открывался его взору.
— Ты не хочешь, чтобы…
А он ничего не понял! Разве место жены не наверху, в квартире? Пусть занимается домом! Пусть занимается ремеслом супруги, следит за обоями, покраской, отдает распоряжения кухарке и пытается наладить связи в городе.
Он так ей и посоветовал.
— Когда у тебя появится несколько подруг, а это наступит скоро, ты больше не будешь скучать.
— А я и не скучаю.
Жанна, по-матерински, зажгла в изголовье лампу, убедилась, что в графине есть вода, а постель в порядке.
— Обещай мне сейчас же лечь? Я могу тебя оставить?
Ему захотелось расцеловать её в обе щеки. Ведь более десяти лет Франсуа считал ее неинтересной толстушкой!
— Не думай слишком много о случившемся, все устроится!.. Спокойной ночи, Франсуа…
Она прошла к Жаку, убедиться, что мальчик не раскрылся во сне, потом заглянула в комнату своих детей, затем Франсуа услышал, как она разделась у себя и бросилась в постель, где перед сном еще выкурила сигарету.
К каким воспоминаниям ему следовало вернуться? К мадам Фламан? При этой мысли его лоб стал влажным. Это казалось ему невозможным, чудовищным. Это было скорее всего от какой-то безнадежности. Ведь подумать только, что какая-то физиологическая потребность иногда зарождалась и руководила им.
Вспомнить Канны, где он неловко орудовал веслами под ироничными взглядами матросов с яхты?
Но ведь это было так по-человечески! Усталость после проведенной в вагоне ночи, после брачной церемонии и традиционного банкета… Законное желание овладеть своей женой…
Нужно ли было ей требовать эту прогулку в лодке? Перед ним опять возник очень романтичный силуэт Бебе.
Ну, хватит об этом.
Он не спал. Ворочался в кровати, боялся, что Жанна, услышав его ворочание, подумает, что с ним опять случился обморок. Если же у него после обеда и был обморок, то от ярости, потому что…
Больше он не раздражался. Старался понять, ко всем проблемам подойти почти с научной точки зрения. Франсуа боялся неясности, половинчатых решений. Ведь его всегда считали положительным человеком.
Он не думал о Бебе. Проблема была не в ней. Проблема была в Нем.
Почему, по какому праву, он так долго жил рядом с ней, не понимая ее? Как он мог до такой степени ошибиться, чтобы возненавидеть Бебе?
— Я хотела бы знать твоего отца…
Почему он не понял, что с ее стороны это был шаг навстречу? Теперь он находил сто примеров, когда не понимал ее. Например, когда она сидела рядом с ним, спящим, и слушала его дыхание…
Он был мужчиной. Отныне он был спутником. Она ничего не знала о нем или почти ничего. А ведь он спал рядом с ней, его тело находилось рядом с ее телом. Он дышал. Закрыв глаза, он, наверное, спал, а она ничего не знала о его снах. Но даже, когда его глаза были открыты, разве могла она проникнуть в его мысли?
— Я думаю, что мы всю жизнь проживем вместе…
Она видела двоих людей, отца и мать, живших вместе. Она была свидетелем, почти соучастником.
— Обещай мне, чтобы ни случилось, всегда говорить правду.