Правда о Бебе Донж
Шрифт:
— Ну, хорошо! Я — монстр. Я — скотина. Я — идиот, несчастный идиот. Слышишь? Это я должен отвечать за все!
— Успокойся, Франсуа, прошу тебя. Дети внизу. Жак в последние дни так нервничает. Вчера он спросил у меня:
— Что?
— Он спросил… Ты меня немного пугаешь… Ну, ладно! Тем хуже… Он спросил: Какое преступление совершила его мама? Я не знала, что ответить.
— Что ему ответить? Его мама совершила преступление потому, что слишком любила его отца. Поняла?
— Франсуа?
— Не нужно бояться. Я
И он повторил, сдерживая свою руку, чтобы опять не хватить кулаком в стену:
— Идиоты! Идиоты! Идиоты!
VII
— Тебе, правда, интересно? Но видишь ли, в том-то и дело, что ничего интересного нет. Они пытались быть счастливыми, как вы, как мы. Они делали все возможное… А теперь папа умер… В этот час…
Свежее дыхание ночи доносилось через открытое окно. Над черной массой деревьев появилась луна. Дети спали. На кухне прислуга заканчивала мыть посуду.
В глубине кресла Жанну почти не было видно, светился только кончик сигареты, запах которой смешивался с терпким запахом ночи.
— … А в этот час мама в белом манто вышла из пансиона Бертолла и прогуливается по Променад дез Англе, где все скамейки обычно заняты, и направляется в казино… Если же у нее обостряется ревматизм, как это обычно случается с ней на юге, то она идет с тростью, и это придает ей вид великосветской дамы в ссылке. А временами за игрой у нее бывает вид настоящей королевы.
Франсуа не шевелился, не курил, не производил ни малейшего шума, и поскольку был одет в темное, то о его присутствии можно было догадываться лишь по светлому пятну лица.
— Может лучше закрыть окно? Ты ведь еще слаб…
— Мне не холодно.
Впрочем, он был укутан в плед, как настоящий больной. Ведь наверху, когда появилась Жанна, с ним случился обморок. Короткий, но тем не менее. Едва Жанна успела по телефону вызвать доктора Пино, как Франсуа уже очнулся.
— Врача не стоило беспокоить.
В больнице Левер прописал ему таблетки, предвидя такие короткие обмороки, Франсуа было достаточно принять лишь одну. А теперь он был под присмотром, как выздоравливающий. Ему захотелось остаться в этой темной комнате, с открытым в ночь окном, рядом с деревьями, с запахом перегноя и пением сверчков.
— Если бы ты знал Стамбул, тебе было бы легче понять. Вся иностранная колония жила в Пера, на холме, где построен современный город. Мы жили в большой квартире семиэтажного дома, новом, белом, с окнами, которые выходили на крыши домов местных жителей и на Золотой Рог. Бебе никогда не показывала тебе фотографии?
Может быть и показывала когда-то раньше, но он не обратил внимания.
— Я хотела бы знать твоего отца.
И вот, через десять лет, у него появилось такое же желание!
— Сейчас, я думаю, жизнь в Турции не такая, как была при нас. А в наше время там было великолепно. Мама была красивой. Ее считали одной из самых красивых женщин Пера. Папа был высоким и стройным; с походкой аристократа, по крайней мере я слышала, как говорили об этом.
— Как он начинал?
— Он приехал в Турцию простым инженером. Если бы бедная мама знала, что я рассказываю тебе обо всем этом! Ты уверен, что не нужно прикрыть окно? Может быть сказать, чтобы Кло приготовила тебе выпить, чего-нибудь горячего? Папина карьера в Константинополе была стремительной. Утверждают, и я думаю, что это правда, что в действительности эту карьеру сделала мама. В то время посол Франции был холост. Мы часто бывали в посольстве, где без конца устраивали обеды или завтраки. Посол часто советовался с мамой по разным вопросам. И это была настоящая хозяйка дома. Понимаешь?
— А отец?
— Я вспомнила одну интересную деталь. С тех пор, как он стал директором доков, мама заставила его носить монокль, что довело папу до нервного тика. Ты хочешь знать, догадывался ли он о чем-нибудь? Не знаю… Я была слишком молодой. Я больше общалась с прислугой. У нас было трое или четверо. Наш дом был олицетворением беспорядка. Мама одевалась, звала всех, бегала по комнатам, бесконечно кто-то звонил по телефону, приходил с визитами, потом она не находила какого-нибудь кольца или платье не оказывалось готово во время.
— «Когда мосье вышел? Попросите его рабочий кабинет.
Алло! Алло!.. Мосье д’Онневиль там?.. Говорит мадам д’Онневиль?.. Он не приходил?.. Благодарю вас…»
Потому что мама была жутко ревнивая. С помощью телефона, она следила за передвижением отца по городу.
«Алло! Вы еще не видели мосье д’Онневиля? Он ушел от вас? Нет, ничего, спасибо».
А мой бедный папа никогда не повышал голос. Он походил на элегантную и покладистую борзую, а когда смущался, то долго протирал свой монокль, при этом из-за нервного тика у него дергалось веко.
«Если ты выходишь, возьми с собой хотя бы одну из девочек…»
И он начал брать меня с собой, потом, когда я поступила в пансион, это место заняла Бебе.
— Дай мне, пожалуйста, сигарету.
— Это тебе не повредит?
— Нет!
Он расслабился. И эта слабость создавала ему покой. Он вдыхал запах ночи полными легкими, не сознавая, была ли эта ночь Шатеньрэ или ночь на Босфоре.
— Продолжай.
— Ну, что еще тебе рассказать? Папа часто выходил с нами, иногда брал сразу нас двоих, потому что так было нужно. Но скоро он оказался в затруднительном положении…