Правда о Бебе Донж
Шрифт:
Он все еще ворочался во влажных простынях.
— К чему все это ворошить? — в полутьме философски вздыхала Жанна. — Каждый делает все возможное… Когда Феликс возвращается из деловой поездки…
Разве Жанна неправа? Была ли она несчастлива? Был ли Феликс несчастлив? А какими вырастут их дети? Была ли Бебе виновата в том, что фантазировала, в том…
Он машинально протянул руку и в эту минуту отдал бы все за хрупкое тело жены, вялость которого так сначала его разочаровала. Ему казалось, что если бы она сейчас была с ним, если бы он мог прижать ее к себе, они познали бы
Он потел. После того, что с ним случилось, он стал больше потеть и его пот обладал сильным запахом. По набережной Таннер ходили рабочие из мастерских по выделке кожи, от которых пахло потом, к этому запаху он в какой-то степени привык. До такой степени, что возвращаясь из очередной поездки, он даже с наслаждением вдыхал эти знакомые запахи, так в деревне вдыхают запах костра.
Может было бы достаточно взять ее за руку? А Феликсу нужно было взять Жанну за руку? Брал ли мать за руку отец? А разве были они несчастливы?.. Разве можно заниматься мужским делом, строить заводы, сыроварню, разводить свиней и…
Нет! Он был неправ! Он находил оправдания, но был неправ! Он не имел права взять на пляже в Руаяне юное существо, неопытную молодую девушку, привести в свой дом и оставить в одиночестве.
И даже не в своем одиночестве! А в одиночестве чужого дома, который может казаться враждебным!
Как он мог подумать, что для Бебе будет очень просто стать его женой?
Еще одно воспоминание. Еще одно свидетельство, которое говорит о складе ума, но не Бебе, а его. Она была в клинике. С часу на час ждала ребенка. Ему разрешили присутствовать при начале родов. Он держал ее за руку. Ему было неудобно сидеть. И еще, ому не удавалось отвлечься от той жизни, которая текла за стенами клиники. Между схватками она, почти умоляюще, спросила:
— Ты хотя бы немножко любишь меня, Франсуа?
Он ответил без колебания, убежденный в своей правоте:
— Если бы я совсем не любил тебя, я бы не женился.
Она отвернулась и через минуту её лицо вновь исказилось от боли.
Через несколько часов, когда она очнулась от анестезии и открыла глаза, которые еще плохо видели, посмотрев на ребенка, произнесла первые слова:
— Он похож на тебя?
У него на глазах выступили слезы.
Через десять минут он вышел из клиники, его душа была взволнована. Он достал из кармана ключ от машины и завел ее. Улица была залита солнцем.
А через сто метров он обо всем забыл. Он снова стал Франсуа Донжем. Он снова крепко стоял на ногах в реальном мире.
Сколько же времени она боролась с пустотой?
Она заставила его вспомнить о мухе, которую однажды вечером он видел в ручье Шатеньрэ. Она дергала лапками, била крыльями, будто эти усилия могли вернуть ей свободу. От этих движений она вертелась (в ручье плавал дубовый лист, представлявший собой островок, о который, думал Франсуа, мухе удастся зацепиться лапкой).
Период неподвижности. Может быть усталость? Может быть осторожность? Не расходовать сразу все силы? Потом вновь отчаянная борьба, чрезмерное
Но крылышки уже были намочены. Затягивал в глубину водоворот. Какую же бесконечную глубину представляла темная холодная вода, была ли она для нее черной дырой?
Франсуа прислонился плечом к наклоненному стволу ивы. Он курил.
— Если бы рыба…
Сомневалась ли она, что дубовый листок был спасением? Она дрожала всеми лапками, но они тоже были мокрыми и все меньше и меньше сопротивлялись воде. Франсуа мог бы взять палочку и подтолкнуть листок к мухе.
Он же предпочел остаться наблюдателем… Впрочем, до конца он не досмотрел. Измученная, после похожих на смерть нескольких минут неподвижности, муха задвигалась опять.
— Франсуа! Франсуа! — позвала приехавшая в тот день в Шатеньрэ Жанна. — К столу!
Разве Бебе не пыталась сто раз, тысячу раз… То, что он принял за безразличие или за послушание.
Она смирилась с мадам Фламан. Каждый вечер, он был в этом уверен, в то время, когда машинально целовал ее в лоб или в щеку, она, должно быть, глубоко вздыхала, чтобы определить был ли он в тот день…
А он был весел, полон энергии. Ему хорошо работалось. Дела шли хорошо. Донжи создали в городе много нового. Сто, двести, пятьсот горожан отныне были обязаны Донжам, их усилиям, — Франсуа и его брата.
— С сегодняшнего дня мы официальные поставщики Интендантства…
— А-а!
Она, словно из вежливости, улыбалась, а он; злился, что Бебе не разделяет его радости. Но разве она не провела весь день в холоде одиночества?
— Это тебя не радует?
— Конечно радует. Ты уходишь вечером?
— Мне нужно сходить к адвокату по поводу контракта.
— Мне хотелось показать тебе занавески, которые я выбрала для маленькой гостиной…
Неопределенный жест. Это ведь касалось ее одной. Он еще должен заниматься какими-то занавесками для маленькой гостиной! Висевшие там, еще с родительских времен занавески, разве они были плохи?
— Я вернусь довольно поздно. Не жди меня.
И всегда в себе, в складках одежды, в дыхании кожи, он приносил извне живительный воздух, который она считала неприемлемым.
— Ты спишь?
Она не отвечала. Он знал, что она не спала. Это раздражало его и особенно потому, что она притворялась спящей, чтобы он не знал, что она ждала его, прислушиваясь к малейшим шорохам…
Он ничего не понял!
— Если бы я совсем не любил тебя, я бы не женился.
Следовательно, раз он на ней женился…
Полоса света расширялась. Неясный силуэт, волосы в бигудях.
— Послушай, Франсуа, — пробормотала Жанна. — Примика снотворное. Вот уже битый час я слышу, как ты ворочаешься и вздыхаешь. Я накапаю двадцать капель. Выпей! Если это будет продолжаться, то у всего дома будут издерганы нервы, как у моей бедной сестры.
VIII
— Располагайтесь, мосье Донж…
Какое-то время мосье Бонифас молчал, он набивал себе в ноздри табак, поглядывая на Донжа так строго, как смотрит преподаватель на экзаменуемого.