Правда о Бебе Донж
Шрифт:
— И вы оставались мужем и женой? Я хочу сказать, что у вас продолжались нормальные отношения, которые бывают между мужем и женой?
— Довольно мало. Здоровье моей жены после родов не позволяло.
— Понимаю. Она разрешила, короче говоря, чтобы вы на стороне получали то, что она вам не могла дать.
— Да, так можно сказать.
— И вы никогда не чувствовали с ее стороны ни малейшего проявления ревности?
— Ни малейшего.
— До этого воскресенья вы находились в товарищеских отношениях?
Франсуа оглядел следователя с ног до головы. Он представлял его среди коллег, в старом доме доктора, которого знал. Он видел его на велосипеде в брюках с заколотыми у щиколоток прищепками. Он представлял его на воскресной мессе в сопровождении шестерых детей и жены.
И тогда кончиками губ он ответил: «Да». Секретарь продолжал усердно записывать, а лучи солнца, пробившиеся сквозь шторы, падали на его прилизанные волосы.
— Позвольте мне настоять на этом пункте, мосье Донж…
И следователь бросил на него взгляд человека, знающего, что виновен в своей настойчивости, но который выполняет свой долг.
— Я утверждаю, что мне больше нечего вам сказать, мосье Жиффр…
Это «мосье Жиффр» было таким неожиданным, что они посмотрели друг на друга так, как, если бы они не были свидетелем и следователем, а были мужчинами, которых случай поставил в затруднительное положение. Следователь кашлянул, повернулся к секретарю, как бы собираясь ему сказать, чтобы тот не записывал в протокол «мосье Жиффр», но секретарь это уже понял.
— Мне бы хотелось как можно быстрее передать дело Парке, чтобы начисто прекратить тот нездоровый интерес, который подобные дела вызывают в маленьких городах.
— Моя жена выбрала себе адвоката?
— Сначала она не хотела. По моему настоянию, выбрала господина Бонифаса.
Лучший в адвокатуре, мужчина лет шестидесяти, с бородой, очень важный, слава которого выходила за пределы города, Бонифас был известен во многих департаментах.
— Вчера во второй половине дня он видел свою клиентку. Насколько я понял, когда он пришел ко мне, адвокат продвинулся в этом деле не дальше меня.
— Тем лучше! В конце концов, зачем они вмешиваются? Что хотят обнаружить? Кого? Что? Зачем? Что они будут делать с этой правдой, если чудом до неё докопаются?
Правда!
— Послушайте меня, господин следователь…
Нет! Еще не время, слишком рано.
— Слушаю вас.
— Простите меня. Я не знаю, что хотел вам сказать… Вы ведь просили сообщить, когда я почувствую себя уставшим?
Это была неправда. У него никогда не было такого ясного ума. Беседа пошла на пользу. Она стала своёобразной гимнастикой, которая очистила его.
— Понимаю… Мы сейчас уйдем… Прошу вас подумать, я уверен, что вы знаете — ваш долг в интересах вашей жены, а также в интересах Правосудия…
Ну да, господин следователь! Вы превосходный человек, образец гражданина, отец восхитительного семейства, честный и даже умный следователь. Когда выйду из больницы, я помогу вам найти небольшой очаровательный домик, потому что лучше, чем кто-либо знаю город и у меня есть способность оказывать на людей некоторое влияние. Видите, я не сержусь на вас, я понимаю ваше положение.
Только, ради бога, не трогайте Бебе Донж. Не пытайтесь понять Бебе Донж.
— Извините, еще раз, что утомил вас…
— Да нет, ничего.
— Приветствую вас.
Он поклонился и вышел, увидев в коридоре сестру Адони, которая проводила его до большой стеклянной двери. Секретарь, щурясь от солнца, следовал за ним.
А Франсуа, сидя на постели и глядя на никому теперь не нужный столик, говорил себе, что Бебе была точно такой, как и должна была быть.
Он еще никогда не чувствовал себя таким близким с ней как сейчас. Были ее ответы, которые ему передали. Местами, когда следователь читал, у него возникало желание одобрить ответ удовлетворительной улыбкой.
Был ли он счастлив? Он не задавал себе этот вопрос, но он чувствовал.
— Очень мило с вашей стороны, сестра. Да, откройте окно. Мне начинает нравиться этот тенистый двор, эти медленно прогуливающиеся больные. Вчера я видел старика, который тайком курил, спрятавшись за дерево.
— Помолчите, пожалуйста! Если вы мне скажите, кто это, я буду обязана доложить.
— Ну и что вы ему сделаете?
— Я бы лишила его «воскресенья». Потому что старикам, у которых мало шансов выйти из больницы, мы даем по воскресеньям немного карманных денег.
— На табак, не так ли?
Его глаза смеялись.
— Мой бумажник где-то в куртке. Возьмите все, что в нем есть. Это будет вам для того, чтобы раздать в воскресенье старикам.
— Я забыла сказать, что к вам еще посетитель. Я думаю…
— Клянусь вам, сестра, что я совсем не устал. Кто это?
— Доктор Жалиберт.
Ну вот! Сестра тоже была в курсе дела, по ее стыдливому виду это было понятно.
— Пусть войдет, сестра. Должно быть он ужасно беспокоится.
— Вот уже полчаса, как расхаживает по коридору, курит сигареты. Я ничего не осмелилась ему сказать, потому что он доктор, но…
Жалиберт стремительно вошел, его губы растянула вымученная улыбка.
— Как дела, дорогой друг? Не очень страдаете? Левер сказал мне, что вы перенесли все довольно хорошо.
Нахмурившись, сестра Адони вышла.
— Я только что видел следователя, который выходил отсюда. Я случайно оказался в больнице, у меня здесь один больной. Я бы никогда не побеспокоил вас, но меня заверили, что сегодня утром вы хорошо себя чувствовали. Вы позволите?
Он закурил сигарету и стал ходить по палате, подошел к окну, худой, плохо слаженный, уродливый душой и телом.