Правда о Бебе Донж
Шрифт:
Дети кушали. Жанна поднялась и спокойно сказала:
— Пойдем в сад.
Она знала эти глаза и конвульсивное движение губ.
— Послушай, Феликс… Будет лучше, если мы не станем сейчас об этом говорить. Я не знаю, что случилось с головой моей сестры. Я и себя спрашиваю, не сошла ли она вдруг с ума. Бебе никогда не была такой, как другие… Ты знаешь, как я привязана к Франсуа. Возвращайся к нему. Потом поживи у нас несколько дней. Я думаю, что мне пока лучше остаться здесь, с детьми.
Она взглянула на него с нежностью.
— Так будет лучше, правда?
Ей хотелось его обнять, но это был неподходящий момент.
— Иди! Скажи Франсуа, что я вместе с Мартой присмотрю за Жаком. До свидания, Феликс.
Примерно через час, мадам д’Онневиль позвонила, чтобы заказать такси. Шатеньрэ угнетало ее, утверждала она. Не могла ни о чем думать, кроме как об отравлении, не спала всю ночь из-за этого.
— У меня нет туалетных принадлежностей.
И она уехала к себе, в один из самых красивых домов города, где занимала этаж из восьми комнат.
— Николь, завтра утром мы уезжаем в Ниццу.
— Хорошо, мадам.
Николь была остра на язык и обе женщины разговаривали между собой как одногодки, несмотря на то, что маленькой горничной было девятнадцать.
— Мадам знает, что ее белое шерстяное пальто еще в химчистке?
— Ты сходишь за ним с утра.
— А если оно не готово?
— Возьмешь таким, какое оно есть. Помоги мне собрать вещи.
Таким образом для мадам д’Онневиль сёмейный день заканчивался укладыванием платьев и белья в чемоданы.
— Мадам не боится, что в это время в Ницце слишком жарко?
— Ты говоришь это из-за подручного мясника, не так ли? Но он или другой, а ты поедешь со мной в Ниццу, девочка.
На следующее утро она послала телеграмму мадам Бертолла, содержавшей пансион на Променад дез Англе, и у которой каждый год она отдыхала несколько недель.
Нервы Феликса были напряжены до предела еще и потому, что он не спал, он говорил, меряя шагами маленькую палату:
— Я спрашиваю себя, зачем она это сделала. Я напрасно пытаюсь понять. По меньшей мере…
По-прежнему спокойный Франсуа, смотрел на него также, как недавно на сестру Адони.
— По меньшей мере?
— Ты знаешь, что я хочу сказать. Если она думала о Люлю Жалиберт…
Феликс покраснел. Всё было общим у братьев. Они вместе работали. Вместе вели дела, которые в городе называли делами Донжей. Вместе они женились и взяли в жены двух сестер. Вместе, наконец, и на общие средства, они обновили Шатеньрэ, где в летние месяцы отдыхали оба семейства. Должна была произойти чуть ли не катастрофа, чтобы Феликс осмелился произнести имя Люлю Жалиберт, которая, и об этом знал весь город, была любовницей Франсуа.
Без малейшего волнения Франсуа прошептал:
— Бебе не ревновала к Люлю Жалиберт.
Феликс вздрогнул. Более стремительно, чем хотел показать, он повернулся к брату. Голос Франсуа, его спокойствие и уверенность поразили Феликса.
— Она знала?
— Уже давно.
— Ты сказал ей об этом?
Лицо Франсуа исказила гримаса. Его тело будто вновь пронзила огненная стрела, предвещавшая кровотечение.
— Это слишком сложно… — однако пробормотал он. — Извини. Пожалуйста, позови санитарку.
— Я могу остаться?
У Франсуа лишь хватило сил отрицательно покачать головой.
У него опять начались приступы боли. Затишье было коротким. А после этого опять доктора, санитары. Потом укол и относительное спокойствие. Левер хотел что-то сказать, но не знал с чего начать.
— Я пользуюсь моментом, когда вы не так страдаете, чтобы затронуть весьма деликатную тему… Я, конечно, предпочел бы этого не делать… Сегодня утром мне нанес визит мой коллега Жалиберт. Он в курсе вашего… вашего несчастного случая. Он предоставляет себя в ваше распоряжение. Он предлагал мне услуги в вашем лечении, если это понадобится. И, наконец, в том случае, если вы предпочтете перейти в клинику…
— Благодарю вас.
И ничего больше. Франсуа, конечно, понял все значение сказанных слов. Но это его не интересовало. В данный момент он был слишком далек от этого.
В общем-то это был положительный человек. Все бы согласились с такой оценкой. Некоторые даже упрекали его за то, что он такой положительный, без абстрактного воображения и чувствительности.
В течение нескольких лет из стоящей на окраине города маленькой мастерской отца, он сделал отправную точку для развития большого бизнеса, в котором теперь были заняты сотни рабочих — мужчин и женщин.
Бизнес был очень разноплановый и, наверное, только они с Феликсом видели его логическую взаимосвязь: для мастерской в деревнях закупали кожи; кожа обязывала заниматься животноводством; до сих пор использовать казеин считалось невыгодным, а они построили фабрику пластмассовых изделий. Другие удивлялись, видя как он делает стаканы, ложки для салата, швейные иглы, вплоть до пудрениц.
Чтобы иметь много казеина, необходимо было большое количество молока. Пригласили из Нидерландов специалиста, и через год он основал в черте города фабрику по производству голландского сыра.
Все это делалось солидно, без спешки, без заигрывания с деловыми людьми; они не прекращали обустраивать виллу Шатеньрэ и наслаждаться жизнью.
И вдруг, как и в прошлый раз, когда доктор говорил ему о серьезных вещах, его рассудок будто куда-то улетел.
Но это не было игрой воображения, ни поэтическим взлетом. Он оставался логичным.
Рассказывая о Фашо, Феликс говорил, что тот выглядел смешным.
— Бебе его подбодрила.
Он увидел эту сцену гораздо лучше, чем Феликс, в мельчайших деталях, включая фиолетовый цвет наступающего вечера, так как знал Шатеньрэ во всех аспектах в любое время дня.