Правда о Бебе Донж
Шрифт:
И действительно, если в эту минуту Франсуа обратил внимание на жену, то сделал это из-за платья. Он заметил, что оно было довольно прозрачным. На свету сквозь ткань отчетливо были видны ноги и просвечивалось красивое белье.
На ногах Бебе были тончайшие чулки, которые она упорно продолжала носить даже в деревне. Эта женщина, которая уже в течение многих месяцев не имела случая раздеться перёд мужчиной, носила самое красивое и тонкое белье, словно большая кокетка!
Вот о чем он думал сначала, просто, как это делает практичный человек, констатирующий очевидные вещи. Этим он не был и опечален, ни раздосадован. Он не был скрягой.
Второй мыслью, последовавший за первой, было воспоминание о ее обнаженном теле, ведь Бебе могла быть грациозной, с прекрасным лицом, но ведь случалось и по-другому, когда ее тело было пресным, а кожа малопривлекательно белой.
Кусочек сахара, мама?.
Ах нет, перед этим она еще произнесла одну фразу, которую Франсуа отыскал в своей памяти и, которая должна была его поразить. Жанна, растянувшись как одалиска, и закурив сигарету, сказала:
— Ты мне принесешь терновой настой, Феликс?
Со своего места Франсуа не видел Феликса. Сидел ли Феликс позади него? Логично было бы предположить, что он в это время подходил к столу. Но Бебе живо вмешалась:
— Не беспокойся, Феликс. Я сделаю это сама.
Почему она это сказала, ведь предпочитала, чтобы ей прислуживали? Чтобы никто не видел, что она делала на столе!
Стол располагался таким образом, что все кресла сгруппировались с одной стороны, а перед Бебе никого не было.
А уже потом она спросила:
— Кусочек сахара, мама?.
Франсуа не вздрогнул. Не нахмурил брови. Это было почти как в небытие. Лишь слегка дрогнули веки только для того, чтобы заметить мадам Д’Онневиль! И теперь у него еще создавалось впечатление, что она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать, но промолчала. Если бы она заговорила, то несомненно сказала бы:
— Разве ты до сих пор не знаешь сколько сахара я кладу в кофе, ведь уже двадцать семь лет как ты — моя дочь?
Она этого не сказала, неважно. Но это было в ее стиле.
Бебе начала разливать кофе в пять чашек. В Шатеньрэ пользовались только сахаром, каждый кусочек которого был завернут в отдельную обвертку.
Потом Бебе должна была говорить: чтобы нарушить тишину и привлечь внимание к одному, а самой в это время, подобно фокуснику, сделать совсем другое? Хоть немного дрожали её руки? Сжималось ли горло?
Франсуа видел только её спину и не мог знать об этом. В любом случае, в ладошке этой руки, которой все восхищались, находился маленький кусочек бумаги с белым порошком.
— А тебе, Франсуа, два?..
Разумеется, она знала, сколько кусочков сахара нужно ее мужу. Но, повернувшись ко всем спиной, она в этом нуждалась, чтобы чувствовать всех на своих местах, слышать их в то время, когда разворачивала обвертки с сахаром, в то же время развернуть другую бумагу, откуда и высыпала белый порошок.
Доказательством является тот факт, что она не спросила ничего ни у своей сестры, ни у Феликса. Еще одно доказательство; хотя, если вновь вспомнить, то можно их найти массу, так, она забыла налить терновой настойки Жанне, хотя помешала сделать это Феликсу.
Итак, по мере того как разворачивались события, Франсуа не рассматривал их детально и во всей значимости, однако во всем происходящем чувствовалось что-то ненормальное, двусмысленное, почти угрожающее.
Почему он не прореагировал? Очевидно потому, что всегда действуют так в подобных случаях.
И даже, когда он выпил кофе и почувствовал его плохой вкус… Сделал вид, что не заметил этого. Почему он так упорствовал? Потому что он не привык афишировать свои ощущения. Потому что не было ни одного человека, за исключением брата Феликса, с которым он чувствовал бы хоть что-то общее.
Он не самообольщался. Это был практичный человек, лишенный воображения. И в Шатеньрэ он чувствовал себя таким же чужим, как будто был в одном из номеров гостиницы и, по его мнению, с загородным домом у него была одна общая черта — нос его сына. С некоторых пор мальчик стал очень похож на отца.
Когда Бебе наконец-то села, то почувствовала облегчение, потому что он выпил чашку кофе, не сказав ни слова.
Ни малейшего намека на отравление.
Это было семейное воскресенье и в это полуденное время каждый из сидящих за столом плыл в своем направлении по огромным полям молчания. И тот, кто открывал рот, чтобы заговорить, казался первым, вернувшимся из этого молчаливого путешествия.
Франсуа не спал, находился в какой-то дремоте, когда где-то у него внутри зародилось недомогание, которое стало растекаться по всему телу.
— Несварение, — сначала подумал он. — Это от кофе. Стоит ли беспокоиться?
Затем он почувствовал что-то вроде лихорадки, пронзившей затылок, в то же время кровь застучала в висках.
Он никогда не болел. Он вспотел. Впервые в жизни он, казалось, почувствовал в позвоночнике спинной мозг.
Он не любил, когда его беспокоили, но и сам никого не беспокоил. Ничего не сказав, он поднялся с единственным страхом не дойти до цели. Ужlb, когда переходил аллею, мощеную красным кирпичом, цвет которого казался ему сейчас более зловещим, чем когда-либо, он сказал себе:
— Но эго невозможно…
Симптомы отравления мышьяком. Он их знал. Он был химиком. В таком случае…
В столовой он наткнулся на Марту, которая убирала в буфет посуду. Он ей ничего не сказал, но заметил с каким удивлением она посмотрела на него. В ванной он успел рвануть воротничок куртки и вставить палец поглубже в горло.
Чем-то обжигающим его вырвало прямо на пол, но это было неважно. Потом, испугавшись сковывающего тело холода, он крикнул в окно:
— Феликс!
Он боялся умереть. Он страдал. Знал, что ему нужно будет сделать страшные усилия и однако не мог помешать себе подумать: