Правила одиночества
Шрифт:
— Запомни раз и навсегда: тебе никто ничего не должен, заботься о себе. Я когда-то сам был на твоем месте. Тебе еще повезло, что ты можешь есть у нас, а я домашнюю пищу видел, только когда на каникулы приезжал.
Против первого пункта возразить было нечего — брат явно преследовал воспитательные цели, но с едой дело обстояло не так просто — совместные трапезы были для Ислама пыткой, поскольку брат провожал взглядом каждый кусок хлеба, взятый из хлебницы. Возможно, он делал это машинально, но мальчику было от этого не легче. А в какой-то момент в раздражении он и вовсе заметил, что, по-видимому, Ислам ездит к ним не навещать брата, а только для того, чтобы
— Пойду пройдусь, — едва сдерживая слезы, сказал Ислам, — спасибо.
— На здоровье, — ответила женщина.
После этого Ислам прекратил свои посещения. Недели через три брат, обеспокоенный отсутствием Ислама, приехал в училище и, узнав, что причиной является обида, с облегчением вздохнул, и, сказав: «Ну, как знаешь», — уехал.
Кроме старшего брата в Баку еще жили родственники жены другого брата и двоюродная сестра, бывшая замужем за инженером-нефтяником. Какое-то время Ислам ездил к ним по выходным, но потом, почувствовав, что становится и там в тягость, прекратил визиты. Теперь по субботам он иногда подрабатывал на винзаводе, а в воскресенье весь день до вечера валялся на койке, потом одевался и ехал в город: когда один, когда с друзьями. Вечерами на приморском бульваре собирался весь город — разодетая в пух и прах публика фланировала вдоль моря. Летом 1975 года в моде были гипюровые рубашки, и мужское население Баку щеголяло в них, расцвечивая ночь во всевозможные оттенки белого, черного, лимонного, голубого цветов. Особо «продвинутые» носили красные и желтые цвета. Тем же летом носили желтые и красные носки. Гипюровой рубашки у Ислама не было по причине бедности, но желтые носки он мог себе позволить.
До вечера, правда, было далеко. Завтрак он проспал, поэтому вставать с койки не торопился. Предстоящий воскресный день тяготил его с самого утра. Человеку, живущему в чужом городе, не нужны выходные — они вызывают в его душе чувство отверженности.
Одиночество чужака.
Перебрав несколько вариантов времяпрепровождения, Ислам решил поехать в библиотеку и сдать книгу, которую он держал у себя уже несколько месяцев — тем более что библиотекарем там, насколько он помнил, была миловидная девушка. Он разыскал книгу, затем извлек из-под кровати чемодан, достал выходные брюки, новую тенниску. Оделся, смочил расческу водой и привел волосы в порядок. Щурясь от яркого солнца, Ислам вышел из общежития и неторопливо зашагал по асфальтированному тротуару краем футбольного поля; через плац, находящийся перед главным учебным корпусом, вышел с территории училища и отправился в библиотеку, которая находилась в трех автобусных остановках от общежития.
Виталик Большой проснулся в одиннадцать часов. С трудом разлепив веки, он с наслаждением потянулся, зевнул, и тут заметил, что Али, приподнявшись на локте, смотрит на него взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Что случилось, дорогой друг? — хриплым от сна голосом воскликнул Виталик, — кто обидел эти глазки, почему ты так смотришь на меня?
— А что у меня с глазами? — настороженно спросил Али.
— В них вся скорбь армянского народа, — немедля ответил Виталик. Он уже заметил прищепку в руках Али и все понял: теперь, чтобы не дать развиться гневу приятеля, его надо было заговорить.
— Я не армянин, — грозно сказал Али.
— Тем хуже для них, у них был бы свой Голиаф.
— Голи… что? — переспросил Али.
— Аф-аф, — пролаял Виталик. — Голи-аф — это в древности у иудеев был такой богатырь.
Польщенный Али невольно ухмыльнулся, но тут же состроил сердитую гримасу, хотя было видно, что это удается ему уже с трудом.
— Слушай, ты мне зубы не заговаривай, — сказал он, — Голиаф-шмолиаф, лучше скажи, что это такое? — и он вытянул руку с прищепкой.
— Это приспособление для сушки мокрого белья, для его фиксации. Зачем она тебе, никак, ты постирать собирался?
— Я не стирался собрать, то есть не собирался стирать — эта хреновина была на моем носу, когда я проснулся.
— Не может быть! — ужаснулся Виталик. — Этого не может быть, кто же смеет сушить белье на твоем благородном носе, приятель, носу! Если только кто решил свести счеты с жизнью.
— Я знаю одного такого человека, — сказал Али, в упор глядя на Виталика.
— Нет-нет, прошу на меня не вешать, я здесь ни при чем.
— Как докажешь?
— У меня алиби: я спать лег раньше тебя, я уже третий сон видел, в то время как ты охмурял свою пожилую пассию.
— Действительно, — Али озадаченно почесал прищепкой свой стриженый затылок. Когда он вернулся от Эльзы, было три часа ночи, Виталик спал, и вряд ли он стал бы вставать ради этого.
— Но я этого так не оставлю, — негодовал Виталик, — в твоем лице они оскорбили весь лезгинский народ, это дискриминация малых народов!
— Лезгинскому народу нет никакого дела до моего носа, — сказал Али, — а насчет малых народов полегче, а то сам малым народом станешь.
— Нет, брат, шалишь, русский народ в Баку называют Большим Братом.
— Какой же ты русский, если у тебя папа азербайджанец?
— У меня мама русская.
— А национальность по отцу определяется.
— А у евреев по матери.
— Но ты же не еврей?
— Не еврей, — скрепя сердце согласился Виталик, — но с другой стороны, я дитя двух народов, и в зависимости от обстоятельств я выбираю себе национальность — это как двойное гражданство, понимаешь?
— Понимаю, это как хамелеон.
— Сам ты хамелеон, — вдруг обиделся Виталик.
— А-а, задело! А как меня малым народом обзывать? Я, между прочим, самый большой в нашей общаге.
— Ты-то здесь при чем? Это геополитический факт.
— Иди в задницу, — сказал Али.
— С удовольствием, покажи мне хороший женский зад — и я туда пойду, только не Эльзин. Кстати, как ночь прошла, удачно, только не ври?
Али кивнул.
— Что ты головой трясешь, словами скажи!
— За грудь разрешила взять.
— Иди ты!
— Клянусь.
— Ну, старик, да у тебя, я смотрю, дело на мази. Еще пару лет — глядишь, и в койке у нее окажешься.
АЛИ недоверчиво посмотрел на Виталика, пытаясь определить, смеется тот или говорит серьезно.
— Это же надо было просидеть полночи со старухой, чтобы взять ее за грудь! — продолжил Виталик.
Али нахмурился, некоторое время молчал, затем сел на кровать, свесив на пол мощные волосатые ноги, задумчиво поскреб обширную грудь и вопросительно сказал:
— И все-таки, какая сволочь прищемила мне нос? Тебя, значит, я вычеркиваю…
— Большое спасибо, — поблагодарил Виталик, — никогда не забуду твоей доброты.
— Будем действовать методом исключения, — продолжал Али, — значит, остаются двое: Ислам и Виталик.