Правила одиночества
Шрифт:
— Давай, — приказал он, — покажи карман. — Все это происходило на глазах у тысячи людей, на ярко освещенной неоновым светом площади, и поэтому казалось игрой.
— Карман, говоришь, а может, тебе задницу показать? — спросил Ислам.
— А ты что, пидорас?
— Отец твой педераст, — ответил Ислам.
Кто-то, подпрыгнув, ударил сзади, попав ладонью точно в глаз. Словно лампочка взорвалась перед лицом Ислама. Он нагнулся, стоял так, закрыв пораженный глаз рукой, а уцелевшим наблюдая, как улепетывает Алик. Оттого, что он не двигался, медлили и хулиганы, готовые в любой момент обрушить на него свои доски. Тогда он всей массой бросился на стоявшего сбоку пацана — сбив его с ног, выскочил из кольца и рванул вдоль тротуара, вслед поднимавшемуся вверх облепленному людьми троллейбусу. В котором, на счастье, оказался Тофик Ахвердиев, армянин из их группы — он высунулся из троллейбуса и подал Исламу руку, а когда на подножку вскочил один из преследователей, уже взрослый парень, пинком ноги сбросил его на землю и могучим усилием закрыл пневматические двери.
После того случая они разговаривали лишь по необходимости.
На построении выступил, как обычно, директор училища Ибад Ибадович, маленький упитанный человек, и, как обычно, долго говорил о плохой посещаемости занятий — при этом он несколько раз посмотрел в сторону Добродеева, отчего тот стал переминаться на месте. Построение закончилось, и Добродеев, выговаривая упреки старосте, повел группу в учебный корпус.
— Имей в виду, Васька, — сказал он старосте на прощание, — занятия сегодня до половины третьего, приду — проверю, хоть одного человека недосчитаюсь — ответишь по всей строгости военного времени, ты меня понял? — И оскалился: — В расход пущу.
— Я-то понял, — сказал Васька, остролицый, беловолосый, прыщавый юноша, — только районские обедать уйдут и прогуляют пару, а мне отвечать за них. У них уроки с обедом совпадают.
Добродеев укоризненно посмотрел на Ислама с Аликом, — ребятки, меньше есть надо, что же вы за сорок пять минут не управляетесь?
— Едим-то мы как раз мало, там есть нечего — ответил Ислам, — мы в очереди много стоим.
— А я вам говорил уже, что надо подойти к дежурному мастеру и сказать, что Добродеев велел пропустить без очереди.
— Мы говорили.
— Ну, так в чем дело?
— Неудобно говорить, что они просили вам передать.
— К-хм, ну ладно, — Добродеев нимало не смутился, — я разберусь, давай, марш на занятия.
Первой парой был русский язык, вела его Дора Сергеевна, красивая маленькая армянка с тонкой талией и потрясающей величины задом, из-за которого ее все время просили писать все, что она говорила, на доске. Верхом блаженства было, когда она роняла мел и нагибалась за ним, — тогда лица всех учеников принимали одинаково шкодливое выражение. После нее приходила Нелли Тиграновна — учительница литературы, высокая, статная армянка с оспинами на лице — та самая, по чьей рекомендации Ислама приняли в библиотеку.
Третьей парой был урок физики, который вел Васген Акопович, коренастый армянин, который в прошлом году ездил с ними в Барду на уборку хлопка и рассказывал им все время о том, что жизнь человека состоит из удовольствий. Кто-то положил ему в карман пиджака живого пойманного рака — физик, истерично смеясь и отчаянно труся, ходил и просил всех извлечь этого рака. Именно его занятия приходились на обеденное время, после которого учащиеся часто уже не возвращались в класс, но сегодня вернуться нужно было обязательно. Добродеев мог выполнить свою угрозу и, вопреки обыкновению, вместо того чтобы пить пиво, прийти к окончанию занятий.
К тому же последней парой была история — второй после литературы предмет, к которому благоволил Ислам, никогда не готовившийся к занятиям. В силу некоторой начитанности, он чувствовал себя на этих занятиях не совсем идиотом. Историю преподавал Яков Михайлович, маленький, щуплый еврей с пышными квадратными усами, закрывавшими верхнюю губу. Он был интересен тем, что крайне редко доводил свою историческую мысль до конца. Ничего не стоило, задав вопрос, увести его в сторону от школьной программы. Причем он увлекался настолько, что спохватывался лишь при звуках звонка, оповещавшего об окончании урока.
Говорить он мог о чем угодно: о пираньях Южной Америки, о тайнах Хазарского каганата или о растлении Лолиты — последнее живо заинтересовало аудиторию на предыдущем уроке, но рассказать он ничего не успел. Поэтому сегодня, едва преподаватель сел за стол и открыл журнал, руку поднял Никишин, плейбой местного значения, высокий, ладный парень с налетом ржавчины на зубах, красавчик, щеголь и потенциальный прелюбодей.
— Отвечать хочешь? — удивился Яков Михайлович.
— Нет, нет, что вы, — поспешно сказал Никишин.
Все засмеялись. Преподаватель выжидающе смотрел на Никишина.
— Вы в прошлый раз стали говорить про растление девочки, ЛОЛИТЫ, а урок кончился, вы не успели. А где можно достать эту книгу?
— Нигде, она запрещена к продаже, причем не только в Союзе, но и в Америке.
По аудитории прокатился гул одобрения — по лицам студентов было видно, что они готовы променять несколько лет жизни на возможность прочитать эту книгу. Больше всех был расстроен Никишин.
— Яков Михайлович, — трагическим голосом сказал он, — хоть что-нибудь расскажите.
— Хорошо, — согласился преподаватель, — буквально несколько слов, иначе мы опять не освоим тему. Этот роман принадлежит перу некоего Набокова, белогвардейского офицера, карточного шулера. Однако, товарищи, я не могу говорить о романе, которого не читал.
— Но вы уже начали говорить, — не унимался Никишин, — Яков Михайлович, ну пожалуйста.
Просьбу Никишина поддержали все, и в классе некоторое время стоял гул, в котором можно было различить слова: «Пожалуйста, расскажите».
— Ну хорошо, хорошо, — сдался Яков Михайлович, — только имейте в виду, я говорю с чужих слов. Тише, пожалуйста.
В аудитории наступила тишина, и стало слышно, как ветер бьется в окна, видимо, тоже желая послушать, как растлевают девочек. Историк оглядел присутствующих и, едва удерживаясь от улыбки, приступил к рассказу.
— Итак, дорогие мои любители клубнички, некий пятидесятилетний джентльмен по имени Гумберт, холостяк и филолог, путешествуя по Америке…
— Почти как вы, — перебил его Никишин.
— Что — как я? — удивился Яков Михайлович.
— Ну, холостяк и джентльмен, и че там дальше.