Правила весны
Шрифт:
Он безнадежно машет рукой и уходит.
Сидит Балаш над опокой, а работа не клеится. Нужно примочить — он припыливает, не зашпилив форму, модель разбивает. Тошно смотреть Балашу на нас, а еще тошнее на стариков, что у третьего крана работают. Там Литкин свою бригаду «старых хрычей» в «фордовцев» превращает. Разбил на звенья, по четверке в звене и новые подмодельные доски потребовал.
Балаш пьет из бака подкисленную воду — не помогает.
— Что, Балаш, нездоровится?
— Да-а… чего-то в горле… желудок Немного.
Он разбивает ногой начатую формовку и идет к нам.
— Ослята… Хотите, помогу для первого раза.
— Ну-ка… разве не так?
Балаш устанавливает модель, показывает, как лучше набивать форму, намечает место для литников и выпара.
— Вот так и зашпаривайте.
Потом еще несколько раз подходит, кое-где поправляет… Ползает на коленях, плюет на карасик и подмазывает землю — форму ровняет.
Формы строятся как из-под штамповки.
В цехе удивляются:
— Что-то Балаш раздобрел. Такой скритяга и вдруг — нате.
Утром на нашу бригаду обрушился пушечный гром. Не гром, а хуже: шопот, разговорчики, ухмылочки на лицах производственников.
— Подкачали «сосуны». Хи-хи…
Разбираем вчерашнюю отливку, а на ней кресты мелом и надписи «брак», «недолив». Стыдимся смотреть в глаза Хен-цу. А тот изображает невозмутимость.
— Мала отдушина. Литник надо толще. Думать надо лучше.
Снова принимаемся за формовку…
Пришел старик Литкин. Подбадривает:
— Подыми, ребята, носы, чего там! Наше дело темное. Ко всему привыкать должны. Только подальше от Балаша. Хитрюга парень.
Литкин сел на опоку… Задымил трубкой.
— Я, ребятки, к вам за делом. Тогда вот над вами посмеялись. Все-таки поговорил я с нашими. Как видите, тоже обригадились. Дело серьезное и интересное. От вас кое-что перенимаем, а вы может от нас что… Так и пойдет… Тут дружней надо. Вечером поговорить собираемся. От шишельников тоже придет. Выберите кого-нибудь. Я уж и в комиссию об этом заявил…
Зашел и Балаш:
— Неудача, говорите, получилась? Ну, что ж, беда поправимая. Перелить — и делов-то всего… Э, да что ж вы литники-то по-иному заправляете? Так совсем запоретесь. Дай гладилку, подправить надо.
Протянул было руку, но Хрупов, нагнувшись, хмуро сказал:
— Вали к своей опоке… Обойдемся без помощи.
После работы, когда все мыли руки, подошел к Хрупову
Балаш:
— Поговорить надо с тобой.
— О чем?
— О деле.
— Говори… Я слушаю…
— Разговор длинный… Зайдем ко мне…
— Я занят, сегодня у нас последняя лыжная вылазка.
— Лыжи обождут… И гордиться нечего. Чуждаться старшего товарища негоже. Зайдем-ка! Дело общее..
Пришлось итти.
Мы укладываемся спать. Юрка возвратился со слета «легкой кавалерии». У него возмущенная физиономия и злые, как горячие угли, глаза. Он стоит передо мной и не может сказать слова. Сует свою тетрадку.
ФЕВРАЛЬ, 16
«Бригада литейщиков крепка и упорна, как их отливки. Бригадира вырастили на все сто. Бригадир из бригадиров. Каждый шаг — победа. Орден бы ребятам закатить за такое упрямство. Далеко пойдут».
Записки не плохи. В чем же дело?
— А злишься почему? Узнал сегодняшний провал?
— Не узнал, а увидел. Я столько хвальбы закатил, а он, пьянчуга, а может и враг наш… стоит у Домпросвета и… пачкает кровью афишу и орет на всю улицу — «Я продаюсь… За пару пива меняю всю ударную…»
— Ты, Юрка, сам-то не пьян? Кто кровью пачкает?
— Кто… Ваш бригадир из бригадиров… Иди покупать к нему за рюмку водки бригадирство… Он бригаду и ударничество продает… А вы слепые, как совы. Выдвинули «лучшего»! Недаром сегодня на мель сели.
Молча одеваюсь и лечу к Домпросвету.
На пустой улице, у полотняной афиши стоит Хрупов и бьет ее головой… Осыпаются белила. Он плюется и бормочет.
Хватаю его за шиворот и дергаю на себя.
— Ты что делаешь?
— В… Веди в милицию, Мне все одно… Я жулик… рецидив…
Я его безжалостно трясу.
— В… вой… ста… а… ал..
Хрупов смотрит мне в лицо… Г лаза испуганно расширяются… Он с силой дергается, падает на ледяную панель и ползком удирает.
Догоняю.
— Ты почему пьян? Пьян почему?
— У Балаша… — Он подымает окровавленную руку и бьет ею в свою грудь. — Я прохвост… продажная шкура, был у Балаша…
Тащу эту бессмысленную тушу в общежитие. Забинтовываю порезанную руку.
— Гром… отпусти меня домой…
— Засохни… До утра никуда не уйдешь. Утром на работу. С пьяным не хочу разговаривать. Вот тебе табуретки — ложись спать.
Хрупов покорно снимает тужурку, кладет на поставленные в ряд табуретки и укладывается.
Я также возмущен и ничего не понимаю, как и Юрка. Мы потеряли чутье. Он же, по нашему мнению — лучший из литейщиков.
Потушен свет.
Тишина.
А мне не спится, хоть руки кусай… На Хрупова падает через окно свет уличного фонаря. Он лежат темным непонятным и враждебным комом. Лежит без движения…
Где-то из незакрепленного крана в раковину падает вода… пульк… кап… кап… пульк… Звуки идут по коридору, просачиваются в комнату… Кап… кап… пульк… Точно в череп гвоздь вбивают… «кап!.. кап!.. пульк!..
Хрупов поворачивается, под ним трещат табуретки… Слышно глухое падение тела… Напрягаю глаза… Темнота. Вставать не хочется.