Правительницы России
Шрифт:
Это именно им, Сильвестром, молодая царевна Софья воспитывалась в духе того, что человек духовный — «по телу — земной, по душе — небесный» — считается образцом христианина, к коему надлежит устремляться всякому, «взыскующему истину».
Для этого, прежде всего, должно быть «словесноумному», ибо только такой книгочей и любомудр есть звено, соединяющее небо и землю. И, как утверждал другой современный Софье поэт и просветитель — Карион Истомин, бывший одним из её духовных наставников, именно в таком человеке «вещь Боготворна зримо сомкнётся». И вообще все наставники считали Софью Алексеевну и «словесноумной» и даже достойной носить имя «Дома Солнечного».
Так назвал «мужеумную» Софью Сильвестр Медведев, поднеся ей собственную поэму, сочинённую им на смерть царя Фёдора Алексеевича летом того де 1682 года.
Эта поэма в значительной части была подлинным панегириком царевне, ибо Медведев, обыгрывая имя Софьи, отождествлял её с Софией — Премудростью и с самою Богородицей, которая одна и была Премудрой.
Софья Алексеевна хорошо знала Священное Писание и помнила слова: «Премудрость прославит себя и среди народа своего будет восхвалена». Вслед за тем Медведев наделял царевну семью столпами Солнечного Дома, которые по богословским канонам того времени представляли: Премудрость, Разум, Совет, Мужество, Благодать, Любовь и Милость.
Продолжая образный ряд своего панегирика, Медведев так раскрыл символ царского герба: «Сугубо главного Великого государства Российского орла суть две главы — пресветлые государи наши цари и великие князья Иоанн Алексеевич и Пётр Алексеевич, вся Великия и Малыя, и Белые России самодержцы, их же Бог, в Троице славимый тремя вечными венцами».
Здесь следует пояснить, что на государственном Российском гербе было три короны — Великороссии, Малороссии и Белой Руси. Две из них были на головах двуглавого орла, а третья находилась между ними.
Далее Медведев писал: «Крылья же орла — суть благоверная государыня царица и благородная государыня царевна, то есть Наталья Кирилловна и Софья Алексеевна, которые возносят сего орла славою добродетелей в поднебесную. Но очи свои орёл тот Российский обращает на Солнечный Дом, подобный свойствами своими самому Солнцу, на ваше пресветлое величество и увеселяет своё сердце созерцанием данной тебе мудрости». После этого Софья стала писать своё имя на грамотах для зарубежных государств вместе с именами обоих царей — Ивана и Петра. Следующим этапом должно было стать её полновластие, её единоначалие, называвшееся в России самодержавием.
И Софья делает первый шаг: заканчивает написание своего портрета — парсуны. В то время парсуны делались только с персон монархов. И для этой цели в штате Оружейной палаты значилось сорок живописцев и двадцать восемь иконописцев.
Софья заказала сразу несколько портретов, но для того, чтобы её инициатива стала известной в России и за рубежом, надлежало эти портреты протиражировать. Для этого нужно было уметь изготовлять гравюры, а таким искусством никто в Москве не владел.
Хотели поначалу пригласить специалиста с Запада, но после недолгих поисков обнаружили достаточно квалифицированного гравёра в Чернигове. Ему и заказали для тиражирования две парсуны: на первой были изображены и Иван, и Пётр, и Софья, зато на второй — только она одна. Причём в таком окружении, в таком обрамлении, которое заставило бы задуматься всякого хоть мало-мальски грамотного человека о том, кто и что изображено перед ним. И здесь вновь активно проявил себя неизменный панегирист Сильвестр Медведев. Он предложил окружить портрет Софьи пышными изображениями воинских доспехов и оружия, а также семью медальонами — по числу присущих царевне добродетелей. Но сведущий в политике человек — а именно только такие и принимались в расчёт и Софьей, и Медведевым, — знал, что семью медальонами с портретами курфюрстов-князей-избирателей окружают свои изображения императоры Священной Римской империи. Стало быть, налицо была очевидная портретная аналогия с самим императором — куда уж дальше!
Оказалось, глядели-то ещё дальше. Императора выбирали семь курфюрстов, а Софья представлялась не чьей-либо избранницей, а самодержицей по крови и роду, наделённая от Бога семью добродетелями.
И подпись под портретом тоже была весьма многозначительной: «София Алексеевна, отечественных владений государыня и наследница и обладательница».
Портрет печатали на бумаге и на тканях: шёлке, атласе, тафте. А один из портретов послали в Амстердам, бургомистру, который приказал перевести русские тексты на латинский язык и распорядился отпечатать сто экземпляров для распространения по Европе. Изменение верховной власти хотя бы по форме вселило надежду на то, что возможны и другие перемены. Особенно воодушевились раскольники, которых в стрелецких слободах жило не менее половины. На улицах и площадях появились их проповедники, призывавшие москвичей вернуться к истинной, старой, прародительской вере, поруганной проклятыми никонианами.
Князь Хованский, до той поры скрытно державшийся старой веры, открыто объявил себя старообрядцем, чем сильно способствовал усилению духовных идей протопопа Аввакума и его ближайшего сподвижника Никиты Пустосвята, жившего в Москве. Огонь старой веры разгорался ещё сильнее оттого, что в Москву только что пришли слухи о мученической смерти Аввакума, сожжённого в ссылке, в сыром срубе вместе со своими ближайшими сподвижниками.
На воскресенье, 25 июня, было назначено венчание Ивана и Петра на царство, а на 23-е стрельцы-раскольники потребовали открыть собор для свободного обсуждения вопросов веры.
В назначенный день утром раскольники во главе с Никитой Пустосвятом пришли в Кремль, но Хованский уговорил их перенести открытие собора на неделю.
5 июля страсти накалились до предела, но собор всё же открылся. Вместе с патриархом Иоакимом в Грановитую палату пришли Софья, Наталья Кирилловна, царевна Мария Алексеевна и сестра Алексея Михайловича — Татьяна Михайловна.
Невиданное это было дело, особенно для раскольников, чтобы среди князей церкви сидели женщины-мирянки, хотя бы и царского рода!
Спор шёл с переменным успехом довольно долго. Но когда чаша весов стала уверенно склоняться в пользу раскольников, Софья сама взяла слово. Она привела все аргументы в пользу официального, ортодоксального православия, говорила страстно, убеждённо, красиво, используя приёмы своих наставников-риторов Полоцкого, Медведева, Истомина, собственное незаурядное красноречие, но в конце концов поняла, что сторонников Никиты Пустосвята переубедить нельзя.
И тогда она прибегла к последнему доводу правителей — грубой, всесокрушающей силе: Никиту Пустосвята и пятерых наиболее активных его сторонников по приказу Софьи схватили стрельцы Стремянного полка, который был предтечей конной гвардии, и отличался особой преданностью престолу. Ересиарху отрубили голову, а его клевретов, побив кнутом, разослали по дальним острогам.
После казни Пустосвята надвинулась на Софью новая беда — князь Хованский, всё чаще упоминавший о своём царском происхождении от Великого Литовского князя Гедимина, похоже, стал заявлять свои претензии на шаткий московский трон.
Стали поговаривать, что 19 августа, во время крестного хода в Донской монастырь, стрельцы перебьют всю царскую семью, всех бояр и возведут князя Ивана Андреевича на престол.
Ни цари, ни царицы, ни царевны, ни бояре с крестным ходом не пошли, а 20 августа и вовсе уехали из Москвы — в Коломенское. Не было ни царской семьи, ни бояр и на праздновании Нового года — 1 сентября. А 2 сентября к воротам царской усадьбы оказалось прибито подмётное письмо, в котором Хованского обвиняли в том, что он собирается убить обоих царей, Софью, Наталью Кирилловну, патриарха и архиереев. Собирается выдать за своего сына одну из царевен, а прочих — постричь и сослать в монастыри, бояр же всех перебить. Софья тут же переехала со всеми своими ближними в хорошо укреплённый Савво-Сторожевский монастырь, под Звенигород, и немедленно разослала грамоты, обязывая всех служилых людей прибыть конно, пеше и оружно, ничем не отговариваясь, с великим поспешанием, чтобы извести воровство и крамолу Ивашки Хованского со товарищи.