Право на риск
Шрифт:
Казалось бы, двигаться по такой прямой легко и просто. На самом деле штурману было бы очень трудно. Ему пришлось бы вносить столько поправок в курс корабля, что не мудрено заблудиться… Ведь он движется по сфере!
Поэтому для удобства навигаторы прокладывают курс по кривой линии — локсодромии («локсо» — по-гречески «кривой»), но в этом случае курс корабля всегда будет пересекать меридианы под одним углом.
Однако если мы посмотрим на курс корабля, проложенный на карте с проекцией Меркатора, то заметим следующее: прямая линия — ортодромия — стала кривой, а локсодромия — кривая линия — прямой. В карте Меркатора есть и еще одна особенность: Земля на ней без полюсов. Они отрезаны. Дело в том, что большинству штурманов полярные зоны и не нужны. Добрых девяносто девять процентов судов бороздят океаны и моря так называемых средних широт и вблизи экватора.
Карта Северного полюса мерещилась мне всюду: на голубом небе, на ослепительных торосах, даже во сне. Впрочем, слово «карта», может быть, слишком громко сказано. Настоящих, выверенных, отпечатанных по всем правилам карт у нас тогда не было. Мы сами чертили их на листах ватмана. Ведь до нас слишком мало людей интересовалось навигацией в высоких широтах.
В оранжевом сумраке палатки ловлю на себе взгляд Мазурука. Внимательно и пытливо смотрит на меня Илья Павлович. Я знаю, он хочет от меня твердого и ясного ответа, и вместе с тем он также понимает, что этого ответа никто для нас не подготовил.
— Значит, магнитные компаса ты исключаешь? — спрашивает он в сотый раз.
— Да не я, а силы земного магнетизма. Надо выждать ясный день, такой, как сегодня, и лететь по астрономическому компасу.
— Через день аэродром будет готов. Если погода не испортится, мы взлетим, но помни, Валентин, мы не должны ошибиться, ведь у нас нет ни радиста, ни радиокомпаса. А самолет необходимо точно вывести в зону видимости лагеря и в точно рассчитанное время. Иначе у нас не хватит горючего вернуться на остров.
— И мы сорвем организацию дрейфа папанинской четверки? Нет, этого не будет! Связались же мы с островом Диксон и мысом Челюскина без радиста! А когда взлетим, связь будет еще увереннее. Войдет в строй главный передатчик, который работает от вертушки. Главное для точности — решить, относительно какого меридиана снять курс полета.
— Ну и какого же?
— Сейчас не знаю. Все перерешал. Пока не получается, чтобы на прямой, соединяющей нашу точку с лагерем, был один курс. Вот смотри, он все время меняется!
Я в сотый раз чертил на снегу систему меридианов, сходящихся у полюса. А на прямой, изображающей нашу трассу полета, она давала различные углы пересечения.
— А вчерашний совет флагманского штурмана экспедиции Спирина?
— Лететь по синусоиде, которая получается при курсе от среднего меридиана?
«Синусоида, конечно, штука математически точная, — думал я. — Но… это бесконечное повторение полувосьмерки. Начало курса и конец второго разворота должны лежать на прямой. Однако, когда нет ориентиров, где гарантия, что нас не отнесет в сторону? Где гарантия, что мы взяли правильное направление вообще? А описывая синусоиду-полувосьмерку, мы черт знает куда залетим».
— Такое решение далеко не лучшее, — сказал я вслух. — Смотрите, как при такой схеме в начале пути мы будем резко уходить в сторону от трассы, от прямой, соединяющей нас и лагерь Папанина!
— Да, — задумчиво протянул Мазурук, — вылетали же они к нам, чтобы взять себе часть нашего груза и облегчить взлет, и по этой своей синусоиде запоролись куда-то в туман, а ведь у нас уже трое суток стоит совершенно ясная погода с беспредельной видимостью…
Действительно, искали нас Спирин с Молоковым. Самолет их почему-то попал в туман. Быть может, этот туман лежал между нами и ними, но, может быть, самолет сбился с курса, так как мы не могли давать им радиопеленгов для их радиокомпаса. Наша мощная рация могла действовать только в полете. Для нас это было тяжелым ударом. Нас не нашел такой опытный летчик и первоклассный армейский навигатор. Я чувствовал, что после этого случая вера экипажа в мои штурманские способности еще больше поколебалась.
Не желая повторить ошибки, я твердо решил лететь другим, более надежным методом. Но каким?! Я уже ощущал его, этот метод, но пока командиру не рассказывал. Нужны были математические доказательства, а их у меня еще не было, да и не было свободного времени на обстоятельное обдумывание. Каждый из нас по восемнадцать часов ежедневно рубил торосы, чтобы подготовить площадку для взлета.
Это были утомительные, полные нечеловеческих усилий дни. С остервенением мы били кирками по голубому, крепкому как гранит льду. В кровь были растерты руки, неумолимое солнце до боли слепило глаза, мокрые от пота волосы на затылке смерзались.
Медленно, но верно удлинялся аэродром. Тогда мы не думали ни о дрейфе, ни о том, что льдину может сломать. Мы думали об одном — сделать площадку, взлететь и прилететь в лагерь!
— Пора, — сказал Мазурук. — Пора на аэродром.
Я подозвал Веселого, запряг его в парты. На них уложились наши нехитрые орудия труда. Опять облачность была сплошной. В воздухе ощущалась пронизывающая сырость. Переохлажденные капельки влаги осаждались на меховой одежде. Так мы моментально «поседели». Наст, торосы, ропаки и малицы быстро покрывались пушистым налетом инея.
Веселый тянул легкую поклажу слишком старательно. Его приходилось сдерживать. Нам нельзя было быстро идти. На пути то и дело попадались затянутые снежком трещины. Провалиться в нее не провалишься — мелка, а нога заклинится, точно в капкане. Часто приходилось сначала вытягивать стопу из унта, а потом обувь. Трещин на пути встречалось предостаточно, и в любой можно было вывихнуть сустав.
Слабый ветер тянул от норд-оста, с недалекого магнитного полюса. Там скопилась не облачность, а приподнявшийся туман. В другой стороне, где находился папанинский лагерь, у далекого горизонта яркой нитью протянулась пурпурная полоска. Для меня она являлась вестником скорого изменения погоды.
Взлетную полосу пробили уже метров на триста. Пройдя в «забой», остановились у похожего на степной скифский курган старого тороса — ропака. Их было много на чертовой полосоньке: округлых, копнообразных, величиной от болотной кочки до стога. Я попытался по слоям определить возраст нашего прибежища. Насчитал четыре слоя — значит, нашей льдине исполнилось четыре года. Верхний снег, белый и мелкий, ниже делался плотнее, и зерно его, все крупнее и крупнее, постепенно переходило в лед. Темные полоски, разделявшие слои, по-моему, являлись летним слоем. В одном из них мне попалось птичье перо — свидетельство, что льдина толщиной метра в четыре родилась южнее, — а в других слоях с трудом различались пятна ила или колонии микроскопических организмов, окрашивавших снежную поверхность в июле красными, желтыми и зелеными пятнами.